Page 57 - Накануне

Берсенев схватил фуражку, сунул портному в руку целковый и тотчас поскакал с ним
на квартиру Инсарова.
Он нашел его лежащего на диване в беспамятстве, не раздетого. Лицо его страшно
изменилось. Берсенев тотчас приказал хозяину с хозяйкой раздеть его и перенесть на
постель, а сам бросился к доктору и привез его. Доктор прописал разом пиявки, мушки,
каломель и велел пустить кровь.
— Он опасен? — спросил Берсенев.
— Да, очень, — отвечал доктор. — Сильнейшее воспаление в легких; перипневмония в
полном развитии, может быть, и мозг поражен, а субъект молодой. Его же силы теперь
против него направлены. Поздно послали, а впрочем, мы все сделаем, что требует наука.
Доктор был еще сам молод и верил в науку.
Берсенев остался на ночь. Хозяин и хозяйка оказались добрыми и даже расторопными
людьми, как только нашелся человек, который стал им говорить, что надо было делать.
Явился фельдшер — и начались медицинские истязания.
К утру Инсаров очнулся на несколько минут, узнал Берсенева, спросил: «Я, кажется,
нездоров?» — посмотрел вокруг себя с тупым и вялым недоумением трудно больного и
опять забылся. Берсенев поехал домой, переоделся, захватил с собой кое-какие книги и
вернулся на квартиру Инсарова. Он решился поселиться у него, по крайней мере на первое
время. Он огородил его кровать ширмами, а себе устроил местечко около диванчика.
Невесело и нескоро прошел день. Берсенев отлучился только для того, чтобы пообедать.
Настал вечер. Он зажег свечку с абажуром и принялся за чтение. Все было тихо кругом. У
хозяев за перегородкой слышался то сдержанный шепот, то зевок, то вздох… Кто-то у них
чихнул, и его шепотом побранили; за ширмами раздавалось тяжелое и неровное дыхание,
изредка прерываемое коротким стоном да тоскливым метанием головы по подушке…
Странные нашли на Берсенева думы. Он находился в комнате человека, жизнь которого
висела на нитке, человека, которого, он это знал, любила Елена… Вспомнилась ему та ночь,
когда Шубин нагнал его и объявил ему, что она его любит, его, Берсенева! А теперь… «Что
мне теперь делать? — спрашивал он самого себя. — Известить ли Елену об его болезни?
Подождать ли? Это известие печальнее того, которое я же ей сообщил когда-то: странно, как
судьба меня все ставит третьим лицом между ними!» Он решил, что лучше подождать.
Взоры его упали на стол, покрытый грудами бумаг… «Исполнит ли он свои замыслы? —
подумал Берсенев, — Неужели все исчезнет?» И жалко ему становилось молодой
погибающей жизни, и он давал себе слово ее спасти…
Ночь была нехороша. Больной много бредил. Несколько раз вставал Берсенев с своего
диванчика, приближался на цыпочках к постели и печально прислушивался к его несвязному
лепетанию. Раз только Инсаров произнес с внезапной ясностью: «Я не хочу, я не хочу, ты не
должна…» Берсенев вздрогнул и посмотрел на Инсарова: лицо его, страдальческое и
мертвенное в то же время, было неподвижно, и руки лежали бессильно… «Я не хочу», —
повторил он едва слышно.
Доктор приехал поутру, покачал головой и прописал новые лекарства.
— Еще далеко до кризиса, — сказал он, надевая шляпу.
— А после кризиса? — спросил Берсенев.
— После кризиса? Исход бывает двоякий: aut Caesar, aut nihil. 31
Доктор уехал. Берсенев прошелся несколько раз по улице: ему нужен был чистый
воздух. Он вернулся и взялся за книгу. Payмера уж он давно кончил: он теперь изучал Грота.
Вдруг дверь тихо скрипнула, и осторожно вдвинулась в комнату головка хозяйской
дочери, покрытая, по обыкновению, тяжелым платком.
— Здесь, — заговорила она вполголоса, — та барышня, что тогда мне гривенничек…
Головка хозяйской дочери внезапно скрылась, и на место ее появилась Елена.

31 или — Цезарь, или — ничто (лат.)