Page 66 - Накануне

— В …м переулке возле Поварской. Недалече отсюда. Я и у дворника спросил, что,
мол, у вас тут, какие жильцы?
Николай Артемьевич затопал ногами.
— Молчать, бездельник! Как ты смеешь?.. Елена Николаевна, по доброте своей,
бедных посещает, а ты… Вон, дурак!
Испуганный лакей бросился было к двери.
— Стой! — воскликнул Николай Артемьевич. — Что тебе дворник сказал?
— Да ни… ничего не сказал. Говорит, сту… студент.
— Молчать, бездельник! Слушай, мерзавец, если ты хоть во сне кому-нибудь об этом
проговоришься…
— Помилуйте-с…
— Молчать! если ты хоть пикнешь… если кто-нибудь… если я узнаю… Ты у меня и
под землей-то места не найдешь! Слышишь? Убирайся!
Лакей исчез.
«Господи, боже мой! Что это значит? — подумал Николай Артемьевич, оставшись
один, — что мне сказал этот болван? А? Надо будет, однако, узнать, какой это дом и кто там
живет. Самому сходить. Вот до чего дошло наконец!.. Un laquais! Quelle humiliation!» 35
И, повторив громко: «Un laquais!» — Николай Артемьевич запер фермуар в бюро и
отправился к Анне Васильевне. Он нашел ее в постели, с повязанною щекой. Но вид ее
страданий только раздражил его, и он очень скоро довел ее до слез.

XXX

Между тем гроза, собиравшаяся на Востоке, разразилась. Турция объявила России
войну; срок, назначенный для очищения княжеств, уже минул; уже недалек был день
Синопского погрома. Последние письма, полученные Инсаровым, неотступно звали его на
родину. Здоровье его все еще не поправилось: он кашлял, чувствовал слабость, легкие
приступы лихорадки, но он почти не сидел дома. Душа его загорелась; он уже не думал о
болезни. Он беспрестанно разъезжал по Москве, виделся украдкой с разными лицами, писал
по целым ночам, пропадал по целым дням; хозяину он объявил, что скоро выезжает, и
заранее подарил ему свою незатейливую мебель. С своей стороны, Елена также готовилась к
отъезду. В один ненастный вечер она сидела в своей комнате и, обрубая платки, с невольным
унынием прислушивалась к завываниям ветра. Ее горничная вошла и сказала ей, что
папенька в маменькиной спальне и зовет ее туда… «Маменька плачут, — шепнула она вслед
уходившей Елене, — а папенька гневаются…»
Елена слегка пожала плечами и вошла в спальню Анны Васильевны. Добродушная
супруга Николая Артемьевича полулежала в откидном кресле и нюхала платок с
одеколоном; сам он стоял у камина, застегнутый на все пуговицы, в высоком твердом
галстуке и в туго накрахмаленных воротничках, смутно напоминая своей осанкой какого-то
парламентского оратора. Ораторским движением руки указал он своей дочери на стул, и
когда та, не понявши его движения, вопросительно посмотрела на него, он промолвил о
достоинством, но не оборачивая головы: «Прошу вас сесть». (Николай Артемьевич всегда
говорил жене вы, дочери — в экстраординарных случаях.)
Елена села.
Анна Васильевна слезливо высморкалась. Николай Артемьевич заложил правую руку
за борт сюртука.
— Я вас призвал, Елена Николаевна, — начал он после продолжительного
молчания, — с тем, чтоб объясниться с вами, или, лучше сказать, с тем, чтобы потребовать
от вас объяснений. Я вами недоволен, или нет: это слишком мало сказано; ваше поведение

35 Лакей! Какое унижение! (франц.)