Page 73 - Накануне

стало другое: оно было обдуманнее и строже, и глаза глядели смелее. Все ее тело расцвело, и
волосы, казалось, пышнее и гуще лежали вдоль белого лба и свежих щек. В одних только
губах, когда она не улыбалась, сказывалось едва заметною складной присутствие тайной,
постоянной заботы. У Инсарова, напротив, выражение лица осталось то же, но черты его
жестоко изменились. Он похудел, постарел, побледнел, сгорбился; он почти беспрестанно
кашлял коротким, сухим кашлем, и впалые глаза его блестели странным блеском. На пути из
России Инсаров пролежал почти два месяца больной в Вене и только в конце марта приехал
с женой в Венецию: он оттуда надеялся пробраться через Зару в Сербию, в Болгарию; другие
пути ему были закрыты. Война уже кипела на Дунае; Англия и Франция объявили России
войну, все славянские земли волновались и готовились к восстанию.
Гондола пристала к внутреннему краю Лидо. Елена и Инсаров отправились по узкой
песчаной дорожке, обсаженной чахоточными деревцами (их каждый год сажают, и они
умирают каждый год), на внешний край Лидо, к морю.
Они пошли по берегу. Адриатика катила перед ними свои мутно-синие волны; они
пенились, шипели, набегали и, скатываясь назад, оставляли на песке мелкие раковины и
обрывки морских трав.
— Какое унылое место! — заметила Елена. — Я боюсь, не слишком ли здесь холодно
для тебя; но я догадываюсь, зачем ты хотел сюда приехать.
— Холодно! — возразил с быстрою, но горькою усмешкой Инсаров. — Хорош я буду
солдат, коли мне холоду бояться. А приехал я сюда… я тебе скажу зачем. Я гляжу на это
море, и мне кажется, что отсюда ближе до моей родины. Ведь она там, — прибавил он,
протянув руку на восток. — Вот и ветер оттуда тянет.
— Не пригонит ли этот ветер тот корабль, который ты ждешь? — сказала Елена. — Вон
белеет парус, уж не он ли это?
Инсаров посмотрел в морскую даль, куда показывала ему Елена.
— Рендич обещался через неделю все вам устроить, — заметил он. — На него, кажется,
положиться можно… Слышала ты, Елена, — прибавил он с внезапным одушевлением, —
говорят, бедные далматские рыбаки пожертвовали своими свинчатками, — ты знаешь, этими
тяжестями, от которых невода на дно опускаются, — на пули! Денег у них не было, они
только и живут что рыбною ловлей; но они с радостию отдали свое последнее достояние и
голодают теперь. Что за народ!
— Aufgepasst! 40 — крикнул сзади их надменный голос. Раздался глухой топот
лошадиных копыт, и австрийский офицер, в короткой серой тюнике и зеленом картузе,
проскакал мимо их… Они едва успели посторониться.
Инсаров мрачно посмотрел ему вслед.
— Он не виноват, — промолвила Елена, — ты знаешь, у них здесь нет другого места,
чтобы наезжать лошадей.
— Он не виноват, — возразил Инсаров, — да кровь он мне расшевелил своим криком,
своими усами, своим картузом, всей своей наружностью. Вернемся.
— Вернемся, Дмитрий. Притом здесь в самом деле дует. Ты не поберегся после твоей
московской болезни и поплатился за это в Вене. Надо теперь быть осторожнее.
Инсаров промолчал, только прежняя горькая усмешка скользнула по его губам.
— Хочешь, — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande 41 . Ведь, мы, с тех пор
как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два билета
на ложу. Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу,
позабудем о политике, о войне, обо всем, будем знать только одно: что мы живем, дышим,
думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?

40 Берегись! (нем.)

41 Большому каналу (итал.)