Page 63 - Война и мир 2 том

загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая
на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать
ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть
счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать
мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему,
труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его
существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я
ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до
утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он
пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а
умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и
умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь,
вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему
умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник
пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не
нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь
вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.
Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал
об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его
оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с
такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и
дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я
сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо
стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало
быть надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего
не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны,
дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался.
Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и
озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было
построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал
себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы
Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в
русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь
ополченье, отец главнокомандующим 3-го округа, и единственное средство мне избавиться
от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он
становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен
своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем
главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад,
он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу
потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое-где спасу его от поступка, от
которого бы он после мучился.