Page 349 - Рассказы

– Да я не умею.
– Как-нибудь… «прего, синьоре камерьере, дате мио гляччио вермуто…» Только
ударение на «у» ставьте. А то не поймет.
– Ага! Мерси. Эй ты, смейся паяччио! Дате мио, как говорится, вермуто. Да живо!
– Субито, синьоре, – обрадовался итальянец.
– То-то, брат. Морген фри.
Мы оделись, уселись на пароход и покатили в Венецию, свежие, безоблачно радостные,
голодные, как волки зимой.
Это были прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкам среди старых
величавых дворцов, любуясь небом, прислушиваясь к мрачной тишине узеньких каналов,
которую редко-редко когда нарушит тяжело нагруженная кирпичом или овощами лодка. В
лодке – итальянец и, конечно, он спит, прикрыв шляпой бронзовое лицо и щедро подставляя
под солнце бронзовые руки и ноги…
По всей Венеции разлит сладкий яд невыразимой лени и медлительности… Уличного
шума нет, потому что нет грохота экипажей и криков извозчиков. А венецианские
гондольеры, в большинстве случаев, молчаливы и сосредоточенны. Жизнь – вечный
медленный праздник. Публика шагает не спеша, останавливаясь на каждом шагу, гондолы
ползут лениво, потому что спешить некуда и пассажир все равно дремлет, изредка поднимая
отяжелевшие от истомы веки и скользя ленивым взглядом по облупившимся фасадам
примолкших дворцов и покосившимся причалам, которые зыбкой линией отражаются в
черной воде уснувшего канала…
На пьяццете, у берега большого канала, жизнь шумнее. Здесь десятки черных гондол
мерно качают своими благородными, прекрасной формы носами, а лодочники, как стая
разбойников, притаившись, стерегут проходящего форестьера, растерянного и сбитого с
толку необычностью всего окружающего.
Стоит только показаться иностранцу, как поднимается неимоверный крик десятков
хриплых глоток:
– Гондола, гондола, гондола!
Выйдя из гостиницы (тут же на пьяццете), я подхожу к берегу и делаю знак. С
радостным воем гондольер прыгает в гондолу и, как птица, подлетает ко мне. Сейчас же
откуда-то из-за угла дома вылетают: 1) здоровенный парень, роль которого – подсадить
меня, поддержав двумя пальцами под локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессии
придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, – хотя гондола и сама знает, как вести
себя в этом случае; 3) нищий, – по профессии пожелатель доброго пути, и 4)
мальчишка-зритель, который вместе с остальными тремя потребует у вас сольди за то, что
вы привлекли этой церемонией его внимание.
Я сажусь; поднимается радостный вой, маханье шапками и пожелания счастья, будто
бы я уезжаю в Африку охотиться на слонов, а не в ресторанчик через две улицы.
При этом все изнемогают от работы: парень, который подсаживал меня двумя
пальцами, утирает пот с лица, охает и, тяжело дыша, придерживает рукой готовое
разорваться сердце; парень, уцепившийся тоненькой палочкой за борт гондолы, стонет от
натуги, кряхтит и всем своим видом показывает, что если в Италии и существуют каторжные
работы, то только здесь, в этом месте; нищий желает вам таких благ и рассыпается в таких
изысканных комплиментах, что не дать ему – преступно; а ротозей-мальчишка вдруг
бросается в самую средину этого каторжного труда и немедленно принимает в нем
деятельное участие: поддерживает под локоть того парня, который поддерживал меня.
Если вдумаешься в происшествие, то только всего и случилось, что я сел в лодку… Но
сколько потрачено энергии, слов, споров, советов и пожеланий. Четыре руки с четырьмя
шляпами протягиваются ко мне, и четверо тружеников, получив деньги, дают клятвенное
уверение, что теперь, после моего благородного поступка, обо мне позаботятся и святая
Мария, и Петр, и Варфоломей!
Я говорю гондольеру адрес, мы отчаливаем, тихо скользим по густой воде и, после