Page 359 - Рассказы

Я подозреваю, что с музеями у нас с самого начала вышло недоразумение: художники
боялись показаться мне и Сандерсу людьми некультурными, не интересующимися
искусством и потому, едва успев приехать в город, уже неслись с искаженными тоской
лицами во все картинные галереи города; мы, не желая показать себя перед художниками
людьми отсталыми, равнодушными к их профессии, носились за ними.
Сколько мы видели картинных галерей? Сколько музеев обежали мы за все время
наших скитаний по Европе? Какое количество картин больших и маленьких промелькнуло
перед нашими утомленными глазами? Берлин, Дрезден, Мюнхен, Нюрнберг, Венеция,
Флоренция, Рим, Неаполь, Генуя, Париж… Всюду целое море полотна – зеленого, красного,
розового, старинного и нового…
В Ватикане Сандерс заснул в музее за дверью, а в другом музее – забыл его название –
мы так разошлись, что, поднимаясь все выше и выше, попали в большую комнату,
уставленную столами, за которыми сидели несколько живых стариков. Мы тупо осмотрели
их, постояли добросовестно около портрета Виктора-Эммануила и потом потащились
обратно, шатаясь от усталости.
– Вот столб какой-то, – указал Мифасов, когда мы спускались по темной лестнице.
– Старинный?
– Бог его знает! Спокойнее будет, если осмотрим. Осмотрели столб. Как говорится,
ничего особенного.
Начиная с Мюнхена, мы, по приезде в каждый город, усвоили привычку робко
спрашивать у обывателей:
– Нет ли тут каких-нибудь музеев или картинных галерей?
И если музеи были, Крысаков решительно надевал шляпу и с суровой складкой у углов
рта с видом подвижника говорил:
– Ну, ничего не поделаешь… Надо идти. Остальные трое безропотно надевали шляпы и
шагали за ним, угрюмо опустив головы.
– Может быть, он закрыт? – шептал Сандерс, с надеждой поглядывая на Крысакова.
– Глупости! Почему бы ему быть закрытым?
– Ремонт… Или по случаю пожара.
– Вздор! Пойдем. Я вам покажу тут такого Луку Кранаха, что даже ахнете.
Как люди деликатные, мы с Сандерсом ахали.
– Смотри, Сандерс – Кранах!
– Да, да! Лука. Изумительно.
Крысаков и Мифасов распознавали художников и их картины по общепринятой
системе; у Сандерса же была своя система – очень дикая, но, к общему изумлению, довольно
верная. Например, Рубенса он узнавал по цвету женских колен, а какого-то французского
художника единственно по тому признаку, что на всякой его картине в центре была
нарисована белая лошадь. И действительно – в десятке разбросанных картин было
заключено десять лошадей, и все белые, и каждая в центре.
Я с завистью смотрел на трех друзей, которые издали безошибочно, по одним им
известным признакам, узнавали среди десятков – какого-нибудь Гверчино, Зурбарана или
Луку Кранаха.
В конце концов, я придумал следующий практичный и простой способ конкурировать с
ними: когда они застывали в изумлении перед какой-нибудь картиной, я потихоньку
прокрадывался в следующую комнату, прочитывал подписи под картинами, возвращался и
потом, шествуя в хвосте в эту следующую комнату, говорил, выглядывая из-за спин
товарищей:
– А! Что это? Если не ошибаюсь, эта старина Лауренс? Похоже на его письмо…
– Да, это Лауренс, – неохотно соглашался Крысаков.
– Еще бы! Я думаю. А этот, вот в углу висит – убейте меня, если это не Берн-Джонс.
Сразу можно узнать этого дьявольского виртуоза! Ну конечно. Да тут, если я не ошибаюсь, и
Гэнсборо, и Рейнольдс!