Page 360 - Рассказы

Сандерс, Мифасов и Крысаков изредка ошибались. Я никогда не ошибался.
– Смотрите! – говорил Крысаков. – Ведь это Коро! Его сразу можно узнать.
Я читал на дощечке: «Ван-Хиггинс, Голландская школа».
– Неужели? А ведь совсем Коро!.. Не правда ли, Мифасов?
– Да! – подтверждал Мифасов, очень ревниво относившийся к поддержанию их
профессионального престижа. – Ну, Добиньи, конечно, вы сразу узнали?
– Это не Добиньи, – поправлял я. – Это Курбе.
– Ну, Курбе! Их часто смешивают.
– У Курбе всегда толстое дерево сбоку, – авторитетно замечал дремавший Сандерс.
И мы шли дальше, пробегая одним взглядом десятки картин, лениво волоча усталые
ноги и судорожным движением выпрямляя изредка натруженные спины и затылки.
Когда уже все было осмотрено, несносный проныра Крысаков неожиданно говорил:
– А вот тут есть еще один закоулочек – мы в нем не были.
– Ну, какой там закоулочек… Стоит ли? Я уверен, там ничего путного нет.
– Нет, Сандерс, – так нельзя. Нужно все осматривать…
– Милые мои! Отпустите вы меня…
– Что вы! Там целых два Фрагонара.
– Два?.. Эх! Ну, идем!!
Всюду нам сопутствовала компания англичанок. Англичанки все, как на подбор, были
старые – ни одной молоденькой, ни одной красивой.
За все время мы видели несколько сот англичанок – все они были старые,
отвратительные. Я уверен, что в Англии есть много и молодых, но они на континенте не
показываются. Их, вероятно, держат где-нибудь взаперти, выдерживают в каком-то погребе,
дожидаясь, пока они постареют. А когда они готовы – их выпускают на континент большими
партиями. Ездят они всюду по Куковскому маршруту, сопровождаемые длинными,
иссохшими от времени англичанами; забавно видеть, как Куковский проводник набивает
чудовищно-громадный автомобиль этим старым мясом, хватая леди и джентльменов за
шиворот и пропихивая их ногой в затруднительных местах. Ничего, довольны.
И бродят они, несчастные, подобно нам, застывая с видом загипнотизированных
кроликов перед какойнибудь «головой старика» или «туманным вечером в Нидерландах».
Это позор и несчастье – изучать сокровища искусства таким образом. Что у меня
осталось в памяти? Несколько Рубенсов, два-три Рембрандта, полдюжины Бёклинов, и
кое-что испанское: поразительные Хулоага, Англада и Саролла-Бастила. А сколько я видел?
Зеленые, желтые пейзажи, розовые тела, разные девушки с кошкой, девушки без кошек и
кошки без девушек; цветы, сырая рыба рядом с персиками и вечный святой Себастьян,
которого не изображал только тот, кто вместо живописи занимался другими делами. Потом
было много каких-то уродливых облупленных картин с детской перспективой и кривыми
телами.
Корректный Мифасов считал необходимым восхищаться и этими облупленными
обрывками старины; а хронический протестант Сандерс в таких случаях ввязывался в
ожесточенный спор:
– Замечательно! Ах, как это замечательно! Крысаков! Посмотрите, какой это чудесный
тон! И как проштудировано!
– Да, действительно… тон, – деликатно подтверждал Крысаков.
– Послушайте, – начинал Сандерс, как бык, потупив голову и озираясь. – Неужели эта
ерунда вам нравится?
– Милый мой, это не ерунда!
– Это не ерунда? Вы посмотрите, как нарисовано! Теперь гимназист пятнадцати лет
нарисует лучше.
– Вы забываете исторические перспективы.
– Тогда при чем здесь «тон», «проштудировано»? Изумляйтесь исторически – и этого
будет довольно.