Page 61 - Рассказы

Майор и крестьянин не окончили своего разговора, начатого в прежний раз, тоже после
штурма деревни.

— Ну как, теперь-то надолго к нам, Александр Степанович? — спросил крестьянин. —
Пора бы уже быть у нас неотступно…

— Теперь навек, Семен Иринархович, — сказал Махонин.

Он пошел со стариком и ординарцем по деревне, по всем ее закуткам, погребам и
земляным щелям, чтобы найти там оставшихся жителей, успокоить их и вызвать на свет.
Он всегда так делал в наступлении; он чувствовал этом удовлетворение своей работой
солдата и конечное завершение боя; он чувствовал в тот час особое сознание, похожее
на сознание отца и матери, рождающих своих детей; спасенные, худые, устрашённые
люди, таившиеся в рытой земле, открывали в майоре Махонине глубокую тихую радость,
подобную, может быть, материнству: он спас их победным боем от смерти, и это казалось
ему столь же важным и трудным, как рождение их в жизнь. «Живите опять, — шептал
он, наблюдая жителей, отходящих сердцем от страха: какую-либо кроткую крестящуюся
на него старуху или ребенка, уже улыбающегося ему, — живите теперь сначала», — и он
брал у ординарца еду из его сумки, которую тот всегда имел на этот случай, и дарил ее
тем, кто сам умел кормить всех людей.
Затем Махонин дал поручение ординарцу, а сам пошел проведать Семена Иринарховича.

— Пойдем торопливей, Александр Степанович: там старуха моя кончается, — сказал
старик.

— А что с ней такое?
— Да ничего особого: война, Александр Степанович! Это ее взрывом оглушило, она и
задохнулась, в старости дыхание ведь слабое бывает… Я тоже пострадал, да уж
оправился…

Семен Иринархович приютился для жизни в дворовой баньке, стоявшей на усадьбе
поодаль от деревенского порядка, у самых прясел, за которыми вскоре же начинался
лес, бывший теперь без листьев и без ветвей, обглоданный огненными битвами, похожий
ныне на частокол мертвых костей, выросших из гробов. Банька была без фундамента,
маленькая избушка из бревен, в одно окошко, величиною в детский букварь. По этой
причине, что в избушке не было фундамента и стояла она свободно на земле, ее двигали
с места на место воздушные ветры от фугасных снарядов; такая участь скособочила ее, и
солому из ее крыши всю повыдуло ближними взрывами, а что осталось немного, то
раздувалось теперь на ветру редкими прядями, как у простоволосой нищей старухи.

Майор молча вздохнул от вида этой природы в России и вошел за стариком в его убогое
малое жилище; там в сумраке лежала на банном полке старая жена крестьянина.
Старик тотчас приник к ней и освидетельствовал ее дыхание.
— Где же ты все ходишь, сатана? — прошептала женщина, часто и угнетенно дыша. —
Ведь я помираю одна, хоть бы ты помнил обо мне…
— Да ну, вот еще что такое, так ты вот и померла в одночасье: век терпела, а тут враз
жить не можешь, как раз когда надо! — говорил Семен Иринархович. — На дворе теперь
тихо, война на немцев ушла: чего тебе нужно-то, дыши теперь и подымайся, тебя забота
в хозяйстве ждет…

Старуха помолчала; потом она попросила мужа:
— Приподыми меня!.. Ловчей бери-то, аль уж от жены отвык!.. Погляди в печь, — в
самую топку-то, — там чугун с теплыми щами был… Дай-ко я сама встану, неудельный
ты мужик!.. Кои сутки не евши живем, — нам хлебать пора, и командира заодно
покорми, отощал небось человек, всё бои да бои идут, когда ему кушать!..

Старик живо повеселел, что старуха его опять не умерла и выздоровела. Видно, он
любил свою жену по привычке к ней, или то было чувство еще более надежное и верное,
чем любовь: тот тихий покой своего сердца вблизи другого сердца, коих соединяет уже