Page 64 - Рассказы

— Правда, правда твоя, Александр Степанович: негодному человеку всегда весь свет
поперек стоит. Оно и понятно — старательно он жить не может, людей ведь много и с
каждым в соревнование нужно вступить, делом, стало быть, нужно показать, что ты
лучше его. А по делу-то негодный и не поспеет, а жить ему хочется больше годного,
удовольствие свое ему надо иметь скорее всех! Вот негодный и нашел себе идею:
опростать землю от людей, чтоб их малость осталось, и те тогда напуганные будут и
унижение почувствуют, а всю землю с нажитым добром под себя покорить. Тогда живи
себе как попало и как хочется: раз весь мир под тобой — тебе стесненья нету, ты сразу
лучше всех, и душа покойна, и пузо довольно… Это и я, когда мальчишкой был, все
хотел, чтоб у нас старичок ночью на пчельнике помер — тогда бы я наутро в курень к
нему залез и весь мед в его кадушке поел… Вот тебе круговорот жизни какой, Александр
Степанович! Немцу, я тут заметил, всегда все ясно бывает, он думает — всю мудрость он
постиг. А вот другого человека он не знает, и ни одного человека он не может понять, и
от того самого он и погибнет весь без остатка…
Махонин слушал старого крестьянина, и у него хорошо делалось на сердце, словно оно
было озябшим, а теперь все более согревалось. Он чувствовал, как тепло веры народа и
праведность его духа питает его, и судьба его, как русского солдата, благословенна, и
сейчас уже, а не в будущем он знает свое счастье. Он видел, из какого большого и
правильного расчета живет его народ и почему он безропотно терпит горе войны и
надеется на высокую участь в этих погибших селеньях.
— Мы их все равно раздолбаем, Семен Иринархович! — сказал майор. — Где ж твоя
старуха? Мне ведь некогда!
— Старухи за войну от рук отбились, Александр Степанович! — объяснил старый
человек. — Но ты потерпи малость — сейчас мы куренка кушать будем.
— Я кушать не хочу, — сказал майор. — Я попрощаться хочу с твоей женой.

— А чего с ней прощаться — она помирать не собирается…
Избушка-баня, в которой они находились до сей поры спокойно, подвинулась с места, и
они услышали сотрясение земли.
— Это, Александр Степанович, мина большая вздохнула, — сказал Семен
Иринархович. — Немец-глупарь и помрет, так все никак не уймется, — ишь как землю
смертью наследил!..
— Война, Семен Иринархович, — улыбнулся Махонин. — А смерть на войне нормально
живет.
— Нормально! — согласился крестьянин. — Правда твоя.

Пригнувшись, в баньку вошел ординарец майора Махонина. Он доложил командиру, что
батальон зачисляется на отдых во второй эшелон без перемены своего расположения.

— Передний край уж далеко вперед валом ушел, товарищ майор! — объяснил ординарец
обстановку. — Тут скоро резервы всеобуча будут находиться…

Тихо стало окрест Малой Вереи… Было позднее время года; уже наступила зима, и снег
улегся в полях мирной пеленой, укрыв землю на долгий сон до весны. Но поверх снега
стояли омертвелые колосья некошенного хлеба, добрая рожь, родившаяся в то лето
напрасно. Крестьянство в привычном труде взрастило свой хлеб, но убрать рожь у него
уже не было ни силы, ни душевной охоты. Иных крестьян немцы увели в свою темную
сторону, где заходит солнце, другие истомились и померли поблизости на военных
работах, а прочие, кто изредка остался живым в родной деревне, те были либо ветхие,
либо малолетние, а кому и посилен был труд, у того не было желания собирать хлеб на
прокормление мучителя. И рожь на нивах отдала зерно из колосьев обратно земле,
опустошилась и умерла.

Семен Иринархович, и его жена, и прочие малолюдные жители деревни всю осень
глядели в поле, где томилась и погибала рожь, и они плакали по ней, словно видя в том
свою страшную судьбу: так же как зерно расстается с колосом и падает на смерть в
холодную землю. Так и их душа расстанется с телом и безответно, без пользы народу