Page 1 - Мальчик в белой рубашке

Виктор Астафьев
Мальчик в белой рубашке

В засушливое лето тридцать третьего года рано вызорились, начали переспевать и
осыпаться хлеба. Население нашей деревни почти поголовно переселилось на заимки —
убирать не везде убитую зноем рожь и поджаристую низкорослую пшеницу с остистым
колосом, уцелевшую в логах и низинах. Улицы села обезлюдели. По ним беспризорно
бродили мослатые телята, сипло блажили ссохшимися глотками плохо продоенные
детишками и старухами коровы, вяло пурхались в пыли курицы, сохранившиеся в некоторых
домах, и выли за околицей одичавшие собаки.
Верстах в шести от села, на Фокинском улусе, страдовала и моя старшая тетка, оставив
дома ребятишек: Саньку, Ванюху и Петеньку. Саньке весною пошел седьмой год, у Ванюхи на
исходе шестой, а Петеньке и трех еще не минуло.
Вот эта-то компания, задичавшая без взрослого присмотра и стосковавшаяся по
родителям, решила податься на пашню, к матери. У мужчин такого возраста колебаний, как
известно, не бывает, и коли они что замыслили, то уж непременно и осуществят.
Каким образом троица эта шла, где сил набралась и бесстрашия — объяснить трудно.
Может, и впрямь всевышний ей пособил добраться до места, а скорее всего — смекалка
деревенских детей, сызмальства привыкших жить своим трудом и догадливостью. На пути
мальчишки преодолели горную речку, пусть и мелкую, но с завалами; затем — таежную
седловину с каменными останцами и горбатииами, пока скатились по обвальному спуску в
ущелье, где нет воды, но дополна раскаленного, острого камешника, принесенного потоками
во время дикого вешневодья. Они миновали раскаленное ущелье, уморившее в камнях траву и
все живое, кроме змей и ящерок, и ниточка дороги, разматываясь, привела их на убранные
покосы, затем — в пыльные, проплешисто зажелтевшие овсы.
Долго еще оборачивались ребятишки назад, на тайгу, на ущелье, радуясь тому, что
выбрались они на свет, и хотя их мучил зной, идти сделалось веселей. И они добрались-таки
до заимки, попили студеной водицы, заботливо охлопали пыль с головы и с рубахи младшего
братишки, присели отдышаться в холодке, под навесом, крытым чапыжником и соломой, да и
задремали.
Очень устали Санька и Ванюха — поочередно несли в гору Петеньку на закукорках. А он
такой тяжелый — долго грудь тянул, вот и набузовался пузан молочком-то мамкиным. Ближе
к заимке, когда Петенька начал садиться в пыль и хныкать, отказываясь следовать дальше,
мальчишки увлекали его разными штуковинами, виднеющимися впереди: то суслика
показывали, попиком стоящего у норы, то пустельгу, парящую над сухо шелестящим лугом,
то дымящуюся в скалистом провале чистоводную Ману-реку, в которой сколько хочешь
холодной-прехолодной, сладкой-пресладкой воды, и надо только ноги переставлять, как сей
же момент окажешься на берегу, и попьешь, и побрызгаешься.
Но настала пора, когда ребенок вовсе выбился из сил и никакие уговоры и заманивания
на него не действовали. Он плюхнулся на дорогу решительно и молча. И тогда смекалистые
парнишки употребили последнее средство: они показывали ему на желто скатывающуюся с
крутого косолобка полосу, где виднелись работающие люди: «Мама там. Она теплую
шанежку и шкалик молочка Петеньке припасла».
Петенька сразу этому поверил, слюну сглотнул, поднялся, дал братьям руки и, с трудом
переставляя разбитые ноги, двинулся к Фокинскому улусу.
Забыли братья свой обман, а Петенька помнил и про маму, и про шанежку, и про шкалик
с молоком, и когда братья сморенно заснули под навесом, он вышел за ворота заимки и,
подрубив ладошкой ослепляющий свет закатывающегося к вечеру солнца, потащился к
желтой полосе, где и в самом деле жала рожь и вязала снопы его мать.
Не ведала, не знала она, что явились самовольно на заимку ее сыновья-разбойники и
младшенький к ней потопал. И притопал бы, да попал он в водомоину, что тянулась вдоль