Page 1 - Тоска

Тоска

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что
зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи,
шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только
возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый
сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег… Его лошаденка
тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной
прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей
вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и
бросили сюда, в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих
лошадей, тому нельзя не думать…
Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до
обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность
фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
– Извозчик, на Выборгскую! – слышит Иона. – Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь
ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.
– На Выборгскую! – повторяет военный. – Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!
В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются
пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает
по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом.
Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно
двигается с места…
– Куда прешь, леший! – на первых же порах слышит Иона возгласы из темной
движущейся взад и вперед массы. – Куда черти несут? Пррава держи!
– Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердится военный.
Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий,
перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как
на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает,
где он и зачем он здесь.
– Какие все подлецы! – острит военный. – Так и норовят столкнуться с тобой или под
лошадь попасть. Это они сговорились.
Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то
сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.
– Что? – спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:
– А у меня, барин, тово… сын на этой педеле помер.
– Гм!.. Отчего же он умер?
Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:
– А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер…
Божья воля.
– Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. – Повылазило, что ли, старый пес! Гляди
глазами!
– Поезжай, поезжай… – говорит седок. – Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!
Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает
кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и,
по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у
трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело
его и лошаденку. Проходит час, другой…
По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: