Page 23 - История одного города

— Может быть, и есть здесь паскуда, — сказала она, — только не я.
Сколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала;
сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено было запереть ее в одну
клетку с беспутною Клемантинкой.
«Ужасно было видеть, — говорит „Летописец“, — как оные две беспутные девки, от
третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к
утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но и тут не
затруднились. Опять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга, лобызаться и
проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
— Ах, ляд вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту
картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? — спрашивал он в тоске помощника
градоначальника.
— Надо орудовать, — отвечал помощник градоначальника, — вот что! не пустить ли,
сударь, в народе слух, что оная шельма Анелька, заместо храмов Божиих, костелы везде
ставить велела?
— И чудесно!
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с
быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша,
Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка-ноздря.
Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для
лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками
сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых
парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели.
Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам,
словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Глуповцы просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне, и сколько тут
было перебито и перетоплено тел народных — того даже приблизительно сообразить
невозможно. Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое,
даже такое, что тому и во сне не снилось, и так как судоговорение было краткословное, то в
городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп! К четырем часам пополудни загорелась
съезжая изба; глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидав, что приезжий из губернии
чиновник сгорел весь без остатка. Опять началось судбище; стали доискиваться, от чьего
воровства произошел пожар, и порешили, что пожар произведен сущим вором и
бездельником пятым Ивашкой. Вздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечного во всем
признания, но в эту самую минуту в пушкарской слободе загорелся тараканий малый
заводец, и все шарахнулись туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе. Зазвонили в
набат, но пламя уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи. Тогда
поймали Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб она сказала,
кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто в том деле ей пособлял? Но
Матренка только пускала в воде пузыри, а сообщников и пособников не выдала никого.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не
выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких
пакостей и не водилось, и паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую
и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна толстопятая Дунька, но с
нею совладать было решительно невозможно.
— А надо, братцы, изымать ее беспременно! — увещевал атаманов-молодцов Сила
Терентьич Пузанов.
— Да! поди сунься! ловкой! — отвечали молодцы.
Был, по возмущении, уже день шестый.
Тогда произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг воспрянули