Page 58 - История одного города

мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости, так как желающие
познакомиться с нею могут почерпнуть все нужное из прилагаемого сочинения: "О
благовидной градоначальников наружности", написанного самим высокопоставленным
автором. Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом пропущено одно
довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летописи. А именно: однажды
Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея, но едва успел отрешиться от уз (так
называет летописец мундир), как был застигнут врасплох ревнивцем-мужем. Произошла
баталия, во время которой Микаладзе не столько сражался, сколько был сражаем. Но так как
он вслед за тем умылся, то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких. Кажется,
это была единственная неудача, которую он потерпел в этом роде, и потому понятно, что он
не упомянул об ней в своем сочинении. Это была такая ничтожная подробность в громадной
серии многотрудных его подвигов по сей части, что не вызвала в нем даже потребности в
стратегических соображениях, могущих обеспечить его походы на будущее время…
Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил.

Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от
просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом
на эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг
и товарищ Сперанского по семинарии.
С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклонность к
законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов, между
которыми наиболее замечательны следующие: "Всякий человек да имеет сердце
сокрушенно", "Всяка душа да трепещет" и "Всякий сверчок до познает соответствующий
званию его шесток". Но чем более рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее
делалась врожденная в нем страсть. Что из него должен во всяком случае образоваться
законодатель, — в этом никто не сомневался; вопрос заключался только в том, какого сорта
выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и
административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон. Он сам
чувствовал всю важность этого вопроса, и в письме к "известному другу" (не скрывается ли
под этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания по этому
случаю.
"Сижу я, — пишет он, — в унылом моем уединении, и всеминутно о том мыслю, какие
законы к употреблению наиболее благопотребны суть. Есть законы мудрые, которые хотя
человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей
продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы
немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж,
благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние,
не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни
бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни
наполнения. Например, когда мы забываемся и начинаем мнить себя бессмертными, сколь
освежительно действует на нас сие простое выражение: memento mori! Так точно и тут.
Когда мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про нас писаны, а
действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых
роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для
которого не было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли,
друг? чем больше я размышляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они
очаровывают мою душу, потому что это собственно даже не законы, а скорее, так сказать,
сумрак законов. Вступая в их область, чувствуешь, что находишься в общении с
легальностью, но в чем состоит это общение — не понимаешь. И все сие совершается
помимо всякого размышления; ни о чем не думаешь, ничего определенного не видишь, но в
то же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется неопределенным, потому
что ни на что в особенности не опирается. Это, так сказать, апокалипсическое письмо,