Page 881 - Тихий Дон

чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые, неподвижно устремленные в небо и уже
начавшие тускнеть глаза. Он попрощался с нею, твердо веря в то, что расстаются они
ненадолго…
Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и долго
стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.
Теперь ему незачем было торопиться. Все было кончено.
В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину
на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей
неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над
собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца.

XVIII

Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава, в степи
начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает
он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам
чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от
выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над
нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные
гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет
мертвая, обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только
ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую
темную пыль.
Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что
было дорого его сердцу. Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть. Остались
только дети. Но сам он все еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле
изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других…
Похоронив Аксинью, трое суток бесцельно скитался он по степи, но ни домой, ни в
Вешенскую не поехал с повинной. На четвертые сутки, бросив лошадей в одном из хуторов
Усть-Хоперской станицы, он переправился через Дон, пешком ушел и Слащевскую дубраву,
на опушке которой в апреле впервые была разбита банда Фомина. Еще тогда, в апреле, он
слышал о том, что в дубраве оседло живут дезертиры. К ним и шел Григорий, не желая
возвращаться к Фомину.
Несколько дней бродил он по огромному лесу. Его мучил голод, но пойти куда-либо к
жилью он не решился. Он утратил со смертью Аксиньи и разум и былую смелость. Треск
поломанной ветки, шорох в густом лесу, крик ночной птицы — все повергало его в страх и
смятение. Питался Григорий недозрелыми ягодами клубники, какими-то крохотными
грибками, листьями орешника — и сильно отощал. На исходе пятого дня его встретили в
лесу дезертиры, привели к себе в землянку.
Их было семь человек. Все они — жители окрестных хуторов — обосновались в
дубраве с осени прошлого года, когда началась мобилизация. Жили в просторной землянке
по-хозяйски домовито и почти ни в чем не нуждались. Ночами часто ходили проведывать
семьи; возвращались, приносили хлеб, сухари, пшено, муку, картофель, а мясо не варево без
труда добывали в чужих хуторах, изредка воруя скот.
Один из дезертиров, некогда служивший в 12-м казачьем полку, опознал Григория, и
его приняли без особых пререканий.
Григорий потерял счет томительно тянувшимся дням. До октября он кое-как прожил в
лесу, но когда начались осенние дожди, а затем холода — с новой и неожиданной силой
проснулась в нем тоска по детям, по родному хутору…
Чтобы как-нибудь убить время, он целыми днями сидел на нарах, вырезывал из дерева
ложки, выдалбливал миски, искусно мастерил из мягких пород игрушечные фигурки людей
и животных. Он старался ни о чем не думать и не давать дороги к сердцу ядовитой тоске.