Page 56 - История одного города

учтивому обращению и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. С
точки зрения теоретической такой взгляд, конечно, совершенно верен. Но, с другой стороны,
не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни привлекательна теория
учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от
внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано впоследствии
появлением на арене истории такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и следовательно,
если мы действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то
все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами. А это, в свою
очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро поступают те военачальники,
которые относятся к ним с недоверчивостью.
Новый градоначальник понял это и потому поставил себе задачею привлекать сердца
исключительно посредством изящных манер. Будучи в военном чине, он не обращал
внимания на форму, а о дисциплине отзывался даже с горечью. Ходил всегда в расстегнутом
сюртуке, из-под которого заманчиво виднелась снежной белизны пикейная жилетка и
отложные воротнички. Охотно подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался, и не
только не позволял себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах,
употреблять выражения, вроде: "Итак, вы изволили сказать", или: "Я имел уже честь
доложить вам" и т. д. Только однажды, выведенный из терпения продолжительным
противодействием своего помощника, он дозволил себе сказать: "Я уже имел честь
подтверждать тебе, курицыну сыну"… но тут же спохватился и произвел его в следующий
чин. Страстный по природе, он с увлечением предавался дамскому обществу, и в этой
страсти нашел себе преждевременную гибель. В оставленном им сочинении "О благовидной
господ градоначальников наружности" (см. далее, в оправдательных документах) он
довольно подробно изложил свои взгляды на этот предмет, но, как кажется, не вполне
искренно связал свои успехи у глуповских дам с какими-то политическими и
дипломатическими целями. Вероятнее всего, ему было совестно, что он, как Антоний в
Египте, ведет исключительно изнеженную жизнь, и потому он захотел уверить потомство,
что иногда и самая изнеженность может иметь смысл административно-полицейский.
Догадка эта подтверждается еще тем, что из рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во
время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был
нещадно бит, без чего, конечно, невозможно было бы обойтись, если б амурная деятельность
его действительно была направлена к ограждению общественной безопасности. Поэтому
почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем
женских атуров просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для
ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм,
все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну? "Он
же, — говорит по этому поводу летописец, — жалеючи сиротские слезы, всегда отвечал: не
время, ибо не готовы еще собираемые известным мне способом для сего материалы. И, не
собрав таковых, умре".
Как бы то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлением в высшей
степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и не обладал так называемым
«сущим» злонравием, но считал себя человеком убеждения (летописец везде, вместо слова
«убеждения», ставит слово "норов"), и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли
глуповцы тверды в бедствиях. Результатом такой усиленной административной деятельности
было то, что к концу его градоначальничества Глупов представлял беспорядочную кучу
почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь съезжий дом гордо высил к небесам
свою каланчу. Не было ни еды настоящей, ни одежи изрядной. Глуповцы перестали
стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы.
— Но как вы таким манером жить можете? — спросил у обывателей изумленный
Микаладзе.
— Так и живем, что настоящей жизни не имеем, — отвечали глуповцы, и при этом не
то засмеялись, не то заплакали.