Page 51 - История одного города

Но слобода безмолвствовала, словно вымерла. Вырывались откуда-то вздохи, но
таинственность, с которою они выходили из невидимых организмов, еще более раздражала
огорченного градоначальника.
— Где они, бестии, вздыхают? — неистовствовал он, безнадежно озираясь по сторонам
и видимо теряя всякую сообразительность, — сыскать первую бестию, которая тут вздыхает,
и привести ко мне.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по
улице, заглядывая во все щели — нет никого! Это до того его озадачило, что самые
несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
"Ежели я теперича их огнем раззорю… нет, лучше голодом поморю!.." — думал он,
переходя от одной несообразности к другой.
И вдруг он остановился, как пораженный, перед оловянными солдатиками.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех,
солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться
и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали
шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти
уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о
которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о
нетерпении.
— Что скажете, служивые? — спросил Бородавкин.
— Избы… избы… ломать! — невнятно, но как-то мрачно произнесли оловянные
солдатики.
Средство было отыскано.
Начали с крайней избы. С гиком бросились «оловянные» на крышу и мгновенно
остервенились. Полетели вниз вязки соломы, жерди, деревянные спицы. Взвились вверх
целые облака пыли.
— Тише! тише! — кричал Бородавкин, вдруг заслышав около себя какой-то стон.
Стонала вся слобода. Это был неясный, но сплошной гул, в котором нельзя было
различить ни одного отдельного звука, но который всей своей массой представлял едва
сдерживаемую боль сердца.
— Кто тут? выходи! — опять крикнул Бородавкин во всю мочь.
Слобода смолкла, но никто не выходил. "Чаяли стрельцы, — говорит летописец, — что
новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим,
одно мечтание представляет, но не долго пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать".
— Катай! — произнес Бородавкин твердо.
Раздался треск и грохот; бревна, одно за другим, отделялись от сруба, и по мере того,
как они падали на землю, стон возобновлялся и возрастал. Через несколько минут крайней
избы как не бывало, и «оловянные», ожесточившись, уже брали приступом вторую. Но когда
спрятавшиеся стрельцы, после короткого перерыва, вновь услышали удары топора,
продолжавшего свое разрушительное дело, то сердца их дрогнули. Выползли они все вдруг,
и старые и малые, и мужеск и женск пол, и, воздев руки к небу, пали среди площади на
колени. Бородавкин сначала было разбежался, но потом вспомнил слова инструкции: "При
усмирениях не столько стараться об истреблении, сколько о вразумлении" — и притих. Он
понял, что час триумфа уже наступил и что триумф едва ли не будет полнее, если в
результате не окажется ни расквашенных носов, ни свороченных на сторону скул.
— Принимаете ли горчицу? — внятно спросил он, стараясь, по возможности, устранить
из голоса угрожающие ноты.
Толпа безмолвно поклонилась до земли.
— Принимаете ли, спрашиваю я вас? — повторил он, начиная уж закипать.
— Принимаем! принимаем! — тихо гудела, словно шипела, толпа.
— Хорошо. Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей моей
родительницы в стихах оскорбил?