Page 14 - Петербурские повести

вовсе не похожую на первую, убранную очень опрятно, показывавшую, что хозяин был
немец. Он был поражен необыкновенно странным видом.
Перед ним сидел Шиллер – не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и
«Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в
Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман – не писатель Гофман, но довольно
хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера. Шиллер был пьян и
сидел на стуле, топая ногою и говоря что-то с жаром. Всё это еще бы не удивило Пирогова,
но удивило его чрезвычайно странное положение фигур. Шиллер сидел, выставив свой
довольно толстый нос и поднявши вверх голову; а Гофман держал его за этот нос двумя
пальцами и вертел лезвием своего сапожнического ножа на самой его поверхности. Обе
особы говорили на немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал по-немецки
только «гут морген», ничего не мог понять из всей этой истории. Впрочем, слова Шиллера
заключались вот в чем:
«Я не хочу, мне не нужен нос! – говорил он, размахивая руками. – У меня на один нос
выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный магазин, потому что
немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в русский скверный магазин за
каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль двадцать копеек; двенадцать раз рубль
двадцать копеек – это будет четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой
Гофман? на один нос четырнадцать рублей сорок копеек. Да по праздникам я нюхаю рапе,
потому что я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два
фунта рапе, по два рубля фунт. Шесть да четырнадцать – двадцать рублей сорок копеек на
один табак. Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли? – Гофман, который
сам был пьян, отвечал утвердительно. – Двадцать рублей сорок копеек! Я швабский немец; у
меня есть король в Германии. Я не хочу носа! Режь мне нос! Вот мой нос!»
И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого сомнения,
Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он уже привел нож свой в
такое положение, как бы хотел кроить подошву.
Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное лицо так
некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном чаду пива и вина,
чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при таком действии находиться в
присутствии постороннего свидетеля. Между тем Пирогов слегка наклонился и с
свойственною ему приятностию сказал:
– Вы извините меня...
– Пошел вон! – отвечал протяжно Шиллер.
Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращение ему было совершенно ново.
Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С чувством огорченного
достоинства он сказал:
– Мне странно, милостивый государь... вы, верно, не заметили... я офицер...
– Что такое офицер! Я – швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком
по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер. Но
я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу! – при этом Шиллер подставил ладонь и
фукнул на нее.
Поручик Пирогов увидел, что ему больше ничего не оставалось, как только удалиться;
однако ж такое обхождение, вовсе неприличное его званию, ему было неприятно. Он
несколько раз останавливался на лестнице, как бы желая собраться с духом и подумать о
том, каким бы образом дать почувствовать Шиллеру его дерзость. Наконец рассудил, что
Шиллера можно извинить, потому что голова его была наполнена пивом; к тому же
представилась ему хорошенькая блондинка, и он решился предать это забвению. На другой
день поручик Пирогов рано поутру явился в мастерской жестяных дел мастера. В передней
комнате встретила его хорошенькая блондинка и довольно суровым голосом, который очень
шел к ее личику, спросила:
– Что вам угодно?