Page 12 - Петербурские повести

Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь – жизнь, исполненная
пустоты и праздности, верных спутников разврата.
– Женитесь на мне! – подхватила с наглым видом молчавшая дотоле в углу ее
приятельница. – Если я буду женою, я буду сидеть вот как!
При этом она сделала какую-то глупую мину на жалком лице своем, которою
чрезвычайно рассмешила красавицу.
О, это уже слишком! этого нет сил перенести. Он бросился вон, потерявши чувства и
мысли. Ум его помутился; глупо, без цели, не видя ничего, не слыша, не чувствуя, бродил он
весь день. Никто не мог знать, ночевал он где-нибудь или нет; на другой только день каким-
то глупым инстинктом зашел он на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с
растрепанными волосами, с признаками безумия на лице. Он заперся в свою комнату и
никого не впускал, ничего не требовал. Протекли четыре дня, и его запертая комната ни разу
не отворялась; наконец прошла неделя, и комната всё так же была заперта. Бросились к
дверям, начали звать его, но никакого не было ответа; наконец выломали дверь и нашли
бездыханный труп его с перерезанным горлом. Окровавленная бритва валялась на полу. По
судорожно раскинутым рукам и по страшно искаженному виду можно было заключить, что
рука его была неверна и что он долго еще мучился, прежде нежели грешная душа его
оставила тело.
Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий, скромный,
детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может со временем бы
вспыхнувшего широко и ярко. Никто не поплакал над ним; никого не видно было возле его
бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры квартального надзирателя и равнодушной
мины городового лекаря. Гроб его тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним
идучи, плакал один только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки.
Даже поручик Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного бедняка, которому он при
жизни оказывал свое высокое покровительство. Впрочем, ему было вовсе не до того: он был
занят чрезвычайным происшествием. Но обратимся к нему.
Я не люблю трупов и покойников и мне всегда неприятно, когда переходит мою дорогу
длинная погребальная процессия и инвалидный солдат, одетый каким-то капуцином, нюхает
левою рукою табак, потому что правая занята факелом. Я всегда чувствую на душе досаду
при виде богатого катафалка и бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью,
когда я вижу, как ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и
только одна какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за ним, не имея
другого дела.
Мы, кажется, оставили поручика Пирогова на том, как он расстался с бедным
Пискаревым и устремился за блондинкою. Эта блондинка была легенькое, довольно
интересное созданьице. Она останавливалась перед каждым магазином и заглядывалась на
выставленные в окнах кушаки, косынки, серьги, перчатки и другие безделушки,
беспрестанно вертелась, глазела во все стороны и оглядывалась назад. «Ты, голубушка,
моя!» – говорил с самоуверенностию Пирогов, продолжая свое преследование и закутавши
лицо свое воротником шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Но не мешает
известить читателей, кто таков был поручик Пирогов.
Но прежде нежели мы скажем, кто таков был поручик Пирогов, не мешает кое-что
рассказать о том обществе, к которому принадлежал Пирогов. Есть офицеры, составляющие
в Петербурге какой-то средний класс общества. На вечере, на обеде у статского советника
или у действительного статского, который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы
всегда найдете одного из них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург,
дочерей, из которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы – всё это
бывает нераздельно с светлым эполетом, который блещет при лампе, между благонравной
блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого. Этих хладнокровных девиц
чрезвычайно трудно расшевелить и заставить смеяться; для этого нужно большое искусство
или, лучше сказать, совсем не иметь никакого искусства. Нужно говорить так, чтобы не было