Page 26 - Петербурские повести

стороны замечаний, я ничего не могу прибавить… » и вышел.
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или
чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий.
Взошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана,
который, лежа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место.
Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «ты,
свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Иван вскочил вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ.
Вошедши в свою комнату, маиор, усталый и печальный, бросился в кресла, и наконец
после нескольких вздохов сказал:
«Боже мой! боже мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги – всё
бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однакож всё сноснее; но без носа человек – чорт
знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да и вышвырни за
окошко! И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь
пропал ни за что, ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только нет, не может быть»,
прибавил он, немного подумав. «Невероятно, чтобы нос пропал; никаким образом
невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь
ошибкою выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе бороду. Иван дурак
не принял, и я, верно, хватил ее.» – Чтобы действительно увериться, что он не пьян, маиор
ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно уверила его, что он
действует и живет наяву. Он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза с
тою мыслию, что авось-либо нос покажется на своем месте; но в ту же минуту отскочил
назад, сказавши: «экой пасквильный вид!»
Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы, или
что-нибудь подобное; – но пропасть, и кому же пропасть? и притом еще на собственной
квартире!.. Маиор Ковалев, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе
всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина,
которая желала, чтобы он женился на ее дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться, но
избегал окончательной разделки. Когда же штаб-офицерша объявила ему напрямик, что она
хочет выдать ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что еще
молод, что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года. И
потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-
нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы нос
был отрезан: никто не входил к нему в комнату; цырюльник же Иван Яковлевич брил его
еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел, – это
он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана
не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин. Он строил в голове планы: звать ли
штаб-офицершу формальным порядком в суд или явиться к ней самому и уличить ее.
Размышления его прерваны были светом, блеснувшим сквозь все скважины дверей, который
дал знать, что свеча в передней уже зажжена Иваном. Скоро показался и сам Иван, неся ее
перед собою и озаряя ярко всю комнату. Первым движением Ковалева было схватить платок
и закрыть то место, где вчера еще был нос, чтобы в самом деле глупый человек не зазевался,
увидя у барина такую странность.
Не успел Иван уйти в конуру свою, как послышался в передней незнакомый голос,
произнесший: «Здесь ли живет коллежский асессор Ковалев?»
– «Войдите. Маиор Ковалев здесь», – сказал Ковалев, вскочивши поспешно и отворяя
дверь.
Вошел полицейский чиновник красивой наружности, с бакенбардами не слишком
светлыми и не темными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести
стоял в конце Исакиевского моста.
«Вы изволили затерять нос свой?»
«Так точно.»