Page 86 - История одного города

лиц…
Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с
трудом можем перенестись даже воображением в те недавние времена, когда каждый
эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и
обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего.
Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов этой школы.
Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир, и
притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни
направо, ни налево. Предполагал ли он при этом сделаться благодетелем человечества? —
утвердительно отвечать на этот вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать, что в
голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало. Лишь в позднейшие
времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей
всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и неизъятую идеологических
ухищрений административную теорию, но нивелляторы старого закала, подобные
Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте души, единственно по инстинктивному
отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин. Угрюм-Бурчеев был прохвост в
полном смысле этого слова. Не потому только, что он занимал эту должность в полку, но
прохвост всем своим существом, всеми помыслами. Прямая линия соблазняла его не ради
того, что она в то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с краткостью, — а
ради того, что по ней можно было весь век маршировать и ни до чего не домаршироваться.
Виртуозность прямолинейности, словно ивовый кол, засела в его скорбной голове и пустила
там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то таинственный лес,
преисполненный волшебных сновидений. Таинственные тени гуськом шли одна за другой,
застегнутые, выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, все шли, все
шли… Все они были снабжены одинаковыми физиономиями, все одинаково молчали и все
одинаково куда-то исчезали. Куда? Казалось, за этим сонно-фантастическим миром
существовал еще более фантастический провал, который разрешал все затруднения тем, что
в нем все пропадало, — все без остатка. Когда фантастический провал поглощал достаточное
количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, если можно так выразиться,
перевертывался на другой бок и снова начинал другой такой же сон. Опять шли гуськом тени
одна за другой, все шли, все шли…
Еще задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове целый
систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все
подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании этого бреда
вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился
возвести на степень образцового.
Посредине — площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или,
как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра, роты пересекаются
бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в то же время представляют защиту
от внешних врагов. Затем форштадт, земляной вал — и темная занавесь, то есть конец свету.
Ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка — словом, ничего такого, что могло бы служить
препятствием для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Каждая рота имеет шесть сажен
ширины — не больше и не меньше; каждый дом имеет три окна, выдающиеся в палисадник,
в котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло. Все дома
окрашены светло-серою краской, и хотя в натуре одна стороны улицы всегда обращена на
север или восток, а другая на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а
предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же
время дня и ночи.
В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по
двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятся друг друга. Одинаковость лет
сопрягается с одинаковостию роста. В некоторых ротах живут исключительно великорослые,
в других — исключительно малорослые, или застрельщики. Дети, которые при рождении