Page 89 - История одного города

вперед, как бы проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и
проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним
совершилось что-то необыкновенное.
Он позабыл… он ничего подобного не предвидел… До сих пор фантазия его шла все
прямо, все по ровному месту. Она устраняла, рассекала и воздвигала моментально, не зная
препятствий, а питаясь исключительно своим собственным содержанием. И вдруг…
Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но
даже не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала
двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки. Она
жила.
— Кто тут? — спросил он в ужасе.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти
зловещее. Казалось, эти звуки говорили: "Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред,
который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут
встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой,
который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от
первого.
— Зачем? — спросил, указывая глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у сопровождавших
его квартальных, когда прошел первый момент оцепенения.
Квартальные не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто до такой степени
устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения, что они решились отвечать,
даже не понимая вопроса.
— Река-с… навоз-с… — лепетали они как попало.
— Зачем? — повторил он испуганно и вдруг, как бы боясь углубляться в дальнейшие
расспросы, круто повернул налево кругом и пошел назад.
Судорожным шагом возвращался он домой и бормотал себе под нос:
— Уйму! я ее уйму!
Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих подвига
предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого
подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему
неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить
прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только
равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже
своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе
образования рек, ни о законах, по которым они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что
стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства
наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать
течь река.
Остановившись на этой мысли, он начал готовиться.
В какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки за спину и бормоча
под нос невнятные слова. На пути встречались ему обыватели, одетые в самые
разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс. Перед некоторыми он останавливался, вперял
непонятливый взор в лохмотья и произносил:
— Зачем?
И, снова впавши в задумчивость, продолжал путь далее.
Минуты этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые,
застывали они перед ним, не будучи в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора.
Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в этом взоре, и тайна эта тяжелым, почти
свинцовым пологом нависла над целым городом.
Город приник; в воздухе чувствовались спертость и духота.
Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей, никому не