Page 163 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

значительными шахтами Донбасса. Все это Германия так или иначе обеспечит себе…»
Когда десятого июня в Москве был получен германский ультиматум, Ленин – как всегда,
без колебаний – решил этот тяжелый и для многих «неразрешимый» вопрос. Решение
было: воевать с немцами сейчас еще нельзя, но и флота им отдавать нельзя.

Из Москвы в Новороссийск выехал представитель Советского правительства товарищ
Вахрамеев. В присутствии делегатов от Черноморского флота и всех командиров он
предложил единственный большевистский ответ на ультиматум: Совет Народных
Комиссаров посылает открытое радио Черноморскому флоту с приказом идти в
Севастополь и сдаваться немцам, но Черноморский флот этого приказания не выполняет
и топится на Новороссийском рейде.
Советский флот – два дредноута и пятнадцать эскадренных миноносцев, подводные
лодки и вспомогательные суда, обреченные Брест-Литовским договором на
бездействие, – стоял в Новороссийске, на рейде.
Делегаты от флота съехали на берег и хмуро выслушали Вахрамеева, – он предлагал
самоубийство. Но – куда ни кинь, все клин: податься некуда, у флота не было ни угля, ни
нефти. Москву заслоняли немцы, с востока приближался Деникин, на рейде уже чертили
пенные полосы перископы германских подводных лодок, и в синеве поблескивали
германские бомбовозы. Долго и горячо спорили делегаты… Но выход был один:
топиться… Все же перед этим страшным делом делегаты решили поставить судьбу флота
на голосование всего флотского экипажа.
Начались многотысячные митинги в Новороссийской гавани. Трудно было понять
морякам, глядя на ошвартованные серостальные гиганты – дредноуты «Воля» и
«Свободная Россия», на покрытые военной славой быстроходные миноносцы, на
сложные переплеты башен и мачт, громоздившихся над гаванью, над толпами народа, –
трудно было представить, что это грозное достояние революции, плавучая родина
моряков, опустится на дно морское без единого выстрела, не сопротивляясь.
Не такие были головы у черноморских моряков, чтобы спокойно решиться на
самоуничтожение. Много было крикано исступленных слов, бито себя в грудь, рывано
тельников на татуированных грудях, растоптано фуражек с ленточками…

От утренней зари до вечерней, когда закат обагрял лилово-мрачные воды не своего
теперь, проклятого моря, – густые толпы моряков, фронтовиков и прочего приморского
люда волновались по всей набережной.

Командиры судов и офицеры смотрели на дело по-разному: большая часть тайно
склонялась идти на Севастополь и сдаваться немцам; меньшая часть, во главе с
командиром эсминца «Керчь» старшим лейтенантом Кукелем, понимала неизбежность
гибели и все огромное значение ее для будущего. Они говорили: «Мы должны покончить
самоубийством, – на время закрыть книгу истории Черноморского флота, не запачкав
ее…»
На этих грандиозных и шумных, как ураган, митингах решали утром – так, вечером –
этак. Больше всего было успеха у тех, кто, хватив о землю шапкой, кричал: «…Товарищи,
чихали мы на москалей. Нехай их сами потонут. А мы нашего флота не отдадим. Будем с
немцами биться до последнего снаряда…»

«Уррра!» – ревом катилось по гавани.
Особенно сильное смятение началось, когда за четыре дня до срока ультиматума
примчались из Екатеринодара председатель ЦИКа Черноморской республики Рубин и
представитель армии Перебийнос – саженного роста, страшного вида человек, с
четырьмя револьверами за поясом. Оба они – Рубин в пространной речи и Перебийнос,
гремя басом и потрясая оружием, – доказывали, что ни отдавать, ни топить флот не
можно, что в Москве сами не понимают, что говорят, что Черноморская республика
доставит флоту все, что ему нужно: и нефть, и снаряды, и пищевое довольствие.
– У нас на фронте дела такие, в бога, в душу, в веру… – кричал Перебийнос, – на будущей
неделе мы суку Деникина с его кадетами в Кубани утопим… Братишечки, корабли не
топите, – вот что нам надо… Чтоб мы на фронте чувствовали, что в тылу у нас могучий