Page 159 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Даша ушла, сейчас же вернулась с письмом и опять остановилась перед Дмитрием
Степановичем. Он закуривал, – огонек плясал около кончика папироски.

– Я исполнил мой долг, – сказал он, бросая спичку на пол. (Даша молчала.) Милая моя,
он большевик, мало того – контрразведчик… Гражданская война, знаешь, не шуточки,
тут приходится жертвовать всем… На то мы и облечены властью, народ никогда не
прощает слабостей. (Даша не спеша, будто в задумчивости, начала разрывать письмо на
мелкие кусочки.) Является – ясно как божий день – выведать у меня, что ему нужно, и
при удобном случае меня же укокошить… Видела, как он вооружен? С бомбой. В
девятьсот шестом году, на углу Москательной, у меня на глазах разорвало бомбой
губернатора Блока… Посмотрела бы ты, что от него осталось, – туловище и кусок
бороды. – У доктора опять затряслись руки, он швырнул незакурившуюся папироску,
взял новую. – Я всегда не любил твоего Телегина, очень хорошо сделала, что с ним
порвала… (Даша и на это смолчала.) И начал-то с примитивнейшей хитрости, – видишь
ли, заинтересовался, где ты…
– Если Говядин его схватит…

– Никакого сомнения, у Говядина превосходная агентура… Знаешь, ты с Говядиным
слишком уж резко обошлась… Говядин крупный человек… Его и чехи очень ценят, и в
штабе… Время такое – мы должны жертвовать личным… для блага страны, – вспомни
классические примеры… Ты ведь моя дочь; правда, голова у тебя хотя и с фантазиями, –
он засмеялся, закашлялся, – но неглупая голова…

– Если Говядин схватит его, – сказала Даша хрипло, – ты сделаешь все, чтобы спасти
Ивана Ильича.

Доктор быстро взглянул на дочь, засопел. Она сжимала в кулачке клочки письма.
– Ты ведь сделаешь это, папа!

– Нет! – крикнул доктор, ударяя ладонью по столу. – Нет! Глупости! Желая тебе же
добра… Нет!

– Тебе будет трудно, но ты сделаешь, папа.
– Ты девчонка, ты просто – дура! – заорал доктор. – Телегин негодяй и преступник,
военным судом он будет расстрелян.
Даша подняла голову, серые глаза ее разгорелись так нестерпимо, что доктор, сопнув,
занавесился бровями. Она подняла, как бы грозя, кулачок со стиснутыми в нем
бумажками.
– Если все большевики такие, как Телегин, – сказала она, – стало быть, большевики
правы.
– Дура!.. Дура!.. – Доктор вскочил, затопал, багровый, трясущийся. – Большевиков твоих
вместе с Телегиным надо вешать! На всех телеграфных столбах… Кожу драть заживо!
Но у Даши характер был, пожалуй, покруче, чем у Дмитрия Степановича, – она только
побледнела, подошла вплотную, не сводя с него нестерпимых глаз.

– Мерзавец, – сказала она, – что ты беснуешься? Ты мне не отец, сумасшедший,
растленный тип!

И она швырнула в лицо ему обрывки письма…
Этой же ночью на рассвете доктора подняли к телефону. Грубоватый, спокойный голос
проговорил в трубку:
– Довожу до сведения, что близ Самолетской пристани, за мучным лабазом, только что
обнаружили два трупа – помощника начальника контрразведки Говядина и одного из его
агентов…
Трубку повесили. Дмитрий Степанович разинул рот, захватывая воздух, и повалился тут
же около телефона в сильнейшем сердечном припадке.