Page 5 - Колымские рассказы

— Валенки играю.
— Не играю валенок, — твердо сказал Севочка. — Не играю казенных тряпок.

В стоимости нескольких рублей был проигран какой-то украинский рушник с петухами,
какой-то портсигар с вытисненным профилем Гоголя — все уходило к Севочке. Сквозь
темную кожу щек Наумова проступил густой румянец.
— На представку, — заискивающе сказал он.

— Очень нужно, — живо сказал Севочка и протянул назад руку: тотчас же в руку была
вложена зажженная махорочная папироса. Севочка глубоко затянулся и закашлялся. —
Что мне твоя представка? Этапов новых нет — где возьмешь? У конвоя, что ли?

Согласие играть «на представку», в долг, было необязательным одолжением по закону,
но Севочка не хотел обижать Наумова, лишать его последнего шанса на отыгрыш.

— В сотне, — сказал он медленно. — Даю час представки.
— Давай карту. — Наумов поправил крестик и сел. Он отыграл одеяло, подушку, брюки
— и вновь проиграл все.
— Чифирку бы подварить, — сказал Севочка, укладывая выигранные вещи в большой
фанерный чемодан. — Я подожду.
— Заварите, ребята, — сказал Наумов.

Речь шла об удивительном северном напитке — крепком чае, когда на небольшую
кружку заваривается пятьдесят и больше граммов чая. Напиток крайне горек, пьют его
глотками и закусывают соленой рыбой. Он снимает сон и потому в почете у блатных и у
северных шоферов в дальних рейсах. Чифирь должен бы разрушительно действовать на
сердце, но я знавал многолетних чифиристов, переносящих его почти безболезненно.
Севочка отхлебнул глоток из поданной ему кружки.

Тяжелый черный взгляд Наумова обводил окружающих. Волосы спутались. Взгляд
дошел до меня и остановился.

Какая-то мысль сверкнула в мозгу Наумова.

— Ну-ка, выйди.
Я вышел на свет.
— Снимай телогрейку.

Было уже ясно, в чем дело, и все с интересом следили за попыткой Наумова.

Под телогрейкой у меня было только казенное нательное белье — гимнастерку выдавали
года два назад, и она давно истлела. Я оделся.
— Выходи ты, — сказал Наумов, показывая пальцем на Гаркунова.

Гаркунов снял телогрейку. Лицо его побелело. Под грязной нательной рубахой был
надет шерстяной свитер — это была последняя передача от жены перед отправкой в
дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на
минуту не выпуская из своих рук, — фуфайку украли бы сейчас же товарищи.

— Ну-ка, снимай, — сказал Наумов.
Севочка одобрительно помахивал пальцем — шерстяные вещи ценились. Если отдать
выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить — узор красивый.

— Не сниму, — сказал Гаркунов хрипло. — Только с кожей…

На него кинулись, сбили с ног.
— Он кусается, — крикнул кто-то.