Page 11 - Зона

ему вслед, пока он не скрылся за бараками.
Мищука освободили через три года, по звонку. Покрышев к этому времени умер. О его
смерти писали газеты. В аэропорт Мищука не допустили. Помешала судимость.
Он работал механиком в НИИ, женился, забыл блатной язык. Играл на мандолине, пил,
старел и редко думал о будущем…
А Дима Маркони разбился под Углегорском. Среди обломков его машины нашли
пудовую канистру белужьей икры…

Спасибо за письмо от 18-го. Я рад, что вам. как будто по душе мои заметки. Я тут
подготовил еще несколько страниц. Напишите, какое они произведут впечатление.

Отвечаю на вопросы.

«Кукольник» по-лагерному – аферист. «Кукла» – афера.
«Скокарь» означает – грабитель. «Скок» – грабеж. Ну, кажется, все. Я в тот раз
остановился на ужасах лагерной жизни. Не важно, что происходит кругом. Важно,
как мы себя при этом чувствуем. Поскольку любой из нас есть то, чем себя ощущает.
Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня началось
раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет.
Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я
начал думать о себе в третьем лице.

Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти
невозмутимо:

«Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и
старается не возбуждать ярость масс… Какие, однако, гнусные физиономии! У этого
татарина видны свинцовые пломбы…»
Кругом происходили жуткие вещи. Люди превращались в зверей. Мы теряли
человеческий облик – голодные, униженные, измученные страхом.
Мой плотский состав изнемогал. Сознание же обходилось без потрясений.

Видимо, это была защитная реакция. Иначе я бы помер от страха.
Когда на моих глазах под Ропчей задушили лагерного вора, сознание безотказно
фиксировало детали.

Конечно, в этом есть значительная доля аморализма. Таково любое действие, в
основе которого лежит защитная реакция.

Когда я замерзал, сознание регистрировало этот факт. Причем в художественной
форме:

«Птицы замерзали на лету…»
Как я ни мучился, как ни проклинал эту жизнь, сознание функционировало безотказно.

Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо радовалось. В его
распоряжении оказывался новый материал.

Плоть и дух существовали раздельно. И чем сильнее была угнетена моя плоть, тем
нахальнее резвился дух.

Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод, боль, тоска – все
становилось материалом неутомимого сознания.

Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением,
без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной.