Page 3 - Г.Х. Андерсен - Елки

росту, юной жизни, которая играет в тебе!

И ветер ласкал елку, и роса проливала над ней слезы, но она этого не понимала.

Как подходило рождество, рубили в лесу совсем юные елки, иные из них были даже моложе и
ниже ростом, чем наша, которая не знала покоя и все рвалась из лесу. Эти деревца, а они,
кстати сказать, были самые красивые, всегда сохраняли свои ветки, их сразу укладывали на
повозки, и лошади увозили их из лесу.

— Куда они? — спрашивала елка. — Они ведь не больше меня, а одна так и вовсе меньше.
Почему они сохранили все свои ветки? Куда они едут?

— Мы знаем! Мы знаем! — чирикали воробьи. — Мы бывали в городе и заглядывали в окна!
Мы знаем, куда они едут! Их ждет такой блеск и слава, что и не придумаешь! Мы заглядывали
в окна, мы видели! Их сажают посреди теплой комнаты и украшают замечательными вещами
— золочеными яблоками, медовыми пряниками, игрушками и сотнями свечей!

— А потом? — спрашивала елка, трепеща ветвями. — А потом? Потом что?

— Больше мы ничего не видали! Это было бесподобно!

— А может, и мне суждено пойти этим сияющим путем! — ликовала елка. — Это еще лучше,
чем плавать по морю. Ах, как я томлюсь! Хоть бы поскорей опять рождество! Теперь и я такая
же большая и рослая, как те, которых увезли в прошлом году. Ах, только бы мне попасть на
повозку! Только бы попасть в теплую комнату со всей этой славой и великолепием! А потом?..
Ну, а потом будет что-то еще лучше, еще прекраснее, а то к чему же еще так наряжать меня?
Уж конечно, потом будет что-то еще более величественное, еще более великолепное! Но
что? Ах, как я тоскую, как томлюсь! Сама не знаю, что со мной делается!

— Радуйся мне! — говорили воздух и солнечный свет. — Радуйся своей юной свежести
здесь, на приволье!

Но она ни капельки не радовалась; она росла и росла, зиму и лето стояла она зеленая;
темно-зеленая стояла она, и все, кто ни видел ее, говорили: «Какая славная елка!» — и под
рождество срубили ее первую. Глубоко, в самое нутро ее вошел топор, елка со вздохом пала
наземь, и было ей больно, было дурно, и не могла она думать ни о каком счастье, и тоска
была разлучаться с родиной, с клочком земли, на котором она выросла: знала она, что
никогда больше не видать ей своих милых старых товарищей, кустиков и цветов, росших
вокруг, а может, даже и птиц. Отъезд был совсем невеселым.

Очнулась она, лишь когда ее сгрузили во дворе вместе с остальными и чей-то голос сказал:

— Вот эта просто великолепна! Только эту!

Пришли двое слуг при полном параде и внесли елку в большую красивую залу. Повсюду на
стенах висели портреты, на большой изразцовой печи стояли китайские вазы со львами на
крышках; были тут кресла-качалки, шелковые диваны и большие столы, а на столах книжки с
картинками и игрушки, на которые потратили, наверное, сто раз по сто риксдалеров, — во
всяком случае, дети говорили так. Елку поставили в большую бочку с песком, но никто бы и
не подумал, что это бочка, потому что она была обернута зеленой материей, а стояла на
большом пестром ковре. Ах, как трепетала елка! Что-то будет теперь? Девушки и слуги стали
наряжать ее. На ветвях повисли маленькие сумочки, вырезанные из цветной бумаги, и каждая
была наполнена сластями; золоченые яблоки и грецкие орехи словно сами выросли на елке,
и больше ста маленьких свечей, красных, белых и голубых, воткнули ей в ветки, а на ветках
среди зелени закачались куколки, совсем как живые человечки — елка еще ни разу не видела
таких, — закачались среди зелени, а вверху, на самую макушку ей посадили усыпанную

Page 3/7