Page 4 - Заколдованное место

заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он
тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть
после!

Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту
могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть;
мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, — подумал дед, — что это попова левада? Вот и
плетень его! теперь и версты нет до баштана».

Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Разбудивши брата
Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал
было спрашивать:

— А куда тебя, дед, черти дели сегодня?

— Не спрашивай, — сказал он, завертываясь еще крепче, — не спрашивай, Остап; не то
поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан,
поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего сказать, хитрая была
бестия, дай боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет
песню, что губы станешь кусать.

На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял
под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и
пошел прямо к попову огороду. Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж
деревьев вьется дорожка и выходит в поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле — место
точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То,
стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою
дорогою — гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне — гумно
спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну —
голубятня пропала; к голубятне — гумно пропало.

— А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!

А дождь пустился, как будто из ведра.

Вот, скинувши новые сапоги и обернувши в хустку, чтобы не покоробились от дождя, задал он
такого бегуна, как будто панский иноходец. Влез в курень, промокши насквозь, накрылся
тулупом и принялся ворчать что-то сквозь зубы и приголубливать черта такими словами,
какие я еще отроду не слыхивал. Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это
среди дня.

На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем не бывало и
прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего
брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик
и начал на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно
змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда
семена ему что-то издалека достались.

Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку для поздних тыкв.
Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел, чтобы не проворчать сквозь
зубы: «Проклятое место!» — взошел на середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил
в сердцах заступом. Глядь, вокруг него опять то же самое поле: с одной стороны торчит
голубятня, а с другой гумно. «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка!
вон и могилка стоит! вон и ветка повалена! вон-вон горит и свечка! Как бы только не
ошибиться».

Page 4/6