Page 91 - Преступление и наказание

так и пал! Уж нарочно, что ль, он, аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые,
пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
— Это так как есть! — раздался чей-то свидетельский отзыв в толпе.
— Кричал-то он, это правда, три раза ему прокричал, — отозвался другой голос.
— В акурат три раза, все слышали! — крикнул третий.
Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что экипаж принадлежал
богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь его прибытия; полицейские,
уж конечно, немало заботились, как уладить это последнее обстоятельство. Раздавленного
предстояло прибрать в часть и в больницу. Никто не знал его имени.
Между тем Раскольников протеснился и нагнулся еще ближе. Вдруг фонарик ярко
осветил лицо несчастного; он узнал его.
— Я его знаю, знаю! — закричал он, протискиваясь совсем вперед, — это чиновник,
отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в доме Козеля…
Доктора поскорее! Я заплачу, вот! — Он вытащил из кармана деньги и показывал
полицейскому. Он был в удивительном волнении.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и
себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал
перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он
теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство,
жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть!
Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-
то…
Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и во
всяком случае тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись
помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно
поддерживал голову и показывал дорогу.
— Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить; оборачивайте… вот так! Я
заплачу, я поблагодарю, — бормотал он.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же
принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно,
плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя. В последнее время она стала
всё чаще и больше разговаривать с своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой,
которая хотя и многого еще не понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери, и
потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила,
чтобы представиться всё понимающею. В этот раз Поленька раздевала маленького брата,
которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему переменят
рубашку, которую предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною
миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно вместе сжатыми,
пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что говорила мамаша с сестрицей, надув
губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все
умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать. Еще меньше его девочка, в
совершенных лохмотьях, стояла у ширм и ждала своей очереди. Дверь на лестницу была
отворена, чтобы хоть сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из
других комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную.
Катерина Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках
ее горели еще ярче, чем прежде.
— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, — говорила она, ходя
по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот
пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был статский полковник и уже почти
губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и
говорили: «Мы вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора». Когда я…