Page 90 - Преступление и наказание

знает. — Раскольников проговорил всё это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и
пристально смотря на потемневшую улицу.
— Да вы зачем в фатеру-то приходили?
— Смотреть.
— Чего там смотреть?
— А вот взять да свести в контору? — ввязался вдруг мещанин и замолчал.
Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел внимательно и сказал так же
тихо и лениво:
— Пойдем!
— Да и свести! — подхватил ободрившийся мещанин. — Зачем он об том доходил, у
него что на уме, а?
— Пьян, не пьян, а бог их знает, — пробормотал работник.
— Да вам чего? — крикнул опять дворник, начинавший серьезно сердиться, — ты чего
пристал?
— Струсил в контору-то? — с насмешкой проговорил ему Раскольников.
— Чего струсил? Ты чего пристал?
— Выжига! — крикнула баба.
— Да чего с ним толковать, — крикнул другой дворник, огромный мужик, в армяке
нараспашку и с ключами за поясом. — Пшол!.. И впрямь выжига… Пшол!
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот кувыркнулся было, но
не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей и пошел далее.
— Чудён человек, — проговорил работник.
— Чудён нынче стал народ, — сказала баба.
— А всё бы свести в контору, — прибавил мещанин.
— Нечего связываться, — решил большой дворник. — Как есть выжига! Сам на то
лезет, известно, а свяжись, не развяжешься… Знаем!
«Так идти, что ли, или нет», — думал Раскольников, остановясь посреди мостовой на
перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая от кого-то последнего слова. Но ничто
не отозвалось ниоткуда; всё было глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него
мертво, для него одного… Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в
сгущавшейся темноте, различил он толпу, говор, крики… Среди толпы стоял какой-то
экипаж… Замелькал среди улицы огонек. «Что такое?» Раскольников поворотил вправо и
пошел на толпу. Он точно цеплялся за всё и холодно усмехнулся, подумав это, потому что
уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас всё кончится.

VII
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих
серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали
под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них
был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у
самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:
— Экой грех! Господи, грех-то какой!
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал наконец предмет всей этой суеты
и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств по-
видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы
текла кровь; лицо было всё избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на
шутку.
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал
ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не
поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул
одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги