Page 87 - Преступление и наказание

— Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом Починкова, нумер сорок семь, в
квартире чиновника Бабушкина…
— Не приду, Разумихин! — Раскольников повернулся и пошел прочь.
— Об заклад, что придешь! — крикнул ему вдогонку Разумихин. — Иначе ты… иначе
знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?
— Там.
— Видел?
— Видел.
— И говорил?
— Говорил.
— Об чем? Ну, да черт с тобой, пожалуй, не сказывай. Починкова, сорок семь,
Бабушкина, помни!
Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему вслед,
задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, но остановился на средине лестницы.
«Черт возьми! — продолжал он, почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто…
Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне,
этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как его одного
теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад,
вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился
в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
Раскольников прошел прямо на —ский мост, стал на средине, у перил, облокотился на
них обоими локтями и принялся глядеть вдоль. Простившись с Разумихиным, он до того
ослабел, что едва добрался сюда. Ему захотелось где-нибудь сесть или лечь, на улице.
Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката, на
ряд домов, темневших в сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в
мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного
луча, ударившего в него на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием
всматривался в эту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома
заходили, прохожие, набережные, экипажи — всё это завертелось и заплясало кругом. Вдруг
он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним диким и безобразным
видением. Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и
увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом
и с красноватыми, впавшими глазами. Она глядела на него прямо, но, очевидно, ничего не
видала и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла
правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода
раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо
понесло вниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и
вспухшею над водой, как подушка, юбкой.
— Утопилась! Утопилась! — кричали десятки голосов; люди сбегались, обе
набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом Раскольникова, столпился народ,
напирая и придавливая его сзади.
— Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! — послышался где-то недалеко
плачевный женский крик. — Батюшки, спасите! Отцы родные, вытащите!
— Лодку! Лодку! — кричали в толпе.
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с
себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в
двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за
шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее
положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села и стала чихать
и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос, уже
подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь