Page 4 - Цифры

V

– И мы тотчас помирились? – спрашиваешь ты.
Нет, я таки выдержал характер. Я, по крайней мере, через полчаса после того, как ты
затих, заглянул в детскую. И то как? Подошел к дверям, сделал серьезное лицо и растворил их
с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался
мало-помалу к обыденной жизни.
Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких прерывистых вздохов, обычных у
детей после долгого плача, и с потемневшим от размазанных слез личиком забавлялся своими
незатейливыми игрушками – пустыми коробочками от спичек, – расставляя их по полу, между
раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном порядке.
Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек!
Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорблен тобою, я едва взглянул на
тебя. Я внимательно и строго осмотрел подоконники, столы… Где это мой портсигар?… И
уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, полными презрения
глазами, хрипло сказал:
– Теперь я никогда больше не буду любить тебя.
Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и
сказал первое, что пришло в голову:
– И никогда ничего не куплю тебе.
– Пожалуйста! – небрежно ответил я, пожимая плечом. – Пожалуйста! Я от такого
дурного мальчика и не взял бы ничего.
– Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назад возьму! – крикнул ты тонким,
дрогнувшим голосом, делая последнюю попытку уязвить меня.
– А вот это уж и совсем нехорошо! – ответил я. – Дарить и потом отнимать! Впрочем, это
твое дело.
Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я, делали сначала вид, что вошли
случайно… по делу… Затем качали головами и, стараясь не придавать своим словам значения,
заводили речь о том, как это нехорошо, когда дети растут непослушными, дерзкими и
добиваются того, что их никто не любит. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и
попросить у меня прощения.
– А то дядя рассердится и уедет в Москву, – говорила бабушка грустным тоном. – И
никогда больше не приедет к нам.
– И пускай не приедет! – отвечал ты едва слышно, все ниже опуская голову.
– Ну, я умру, – говорила бабушка еще печальнее, совсем не думая о том, к какому
жестокому средству прибегает она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость.
– И умирай, – отвечал ты сумрачным шепотом.
– Хорош! – сказал я, снова чувствуя приступ раздражения. – Хорош! – повторил я, дымя
папиросой и поглядывая в окно на темную пустую улицу.
И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная от сознания,
что она – вдова машиниста, зажгла в столовой лампу, прибавил:
– Вот так мальчик!
– Да не обращай на него внимания, – сказала мама, заглядывая под матовый колпак
лампы, не коптит ли. – Охота тебе разговаривать с такой злючкой!
И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.

VI

В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казались теперь синими-синими.
Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно и грустно. Ты сидел на полу и
передвигал коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я встал и решил побродить по городу.
Но тут послышался шепот бабушки.