Page 5 - Цифры

– Бесстыдник, бесстыдник! – зашептала она укоризненно. – Дядя тебя любит, возит тебе
игрушки, гостинцы…
Я громко прервал:
– Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тут дело не в гостинцах.
Но бабушка знала, что делает.
– Как же не в гостинцах? – ответила она. – Не дорог гостинец, а дорога память.
И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоего сердца:
– А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картинками? Да что пенал! Пенал –
туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь ни за какие деньги, впрочем, – прибавила
она, – делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте.
И вышла из детской.
Кончено, самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден.
Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее.
Я уже знаю это.
С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя
мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю
вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?
Счастье, счастье!
Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с
открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее!
Но жизнь ответила:
– Потерпи.
– Ну пожалуйста! – воскликнул ты страстно.
– Замолчи, иначе ничего не получишь!
– Ну погоди же! – крикнул ты злобно. И на время смолк.
Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол,
звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердце радостной жажды… Тогда жизнь со всего
размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли,
призывом на помощь.
Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни… Смирись, смирись!
И ты смирился.

VII

Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне?
– Дядечка! – сказал ты мне, обессиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. –
Дядечка, прости меня. И дай мне хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит
меня.
Но жизнь обидчива.
Она сделала притворно печальное лицо.
– Цифры! Я понимаю, что это счастье… Но ты не любишь дядю, огорчаешь его…
– Да нет, неправда, – люблю, очень люблю! – горячо воскликнул ты.
И жизнь наконец смилостивилась.
– Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу…
И какой радостью засияли твои глаза!
Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным,
осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое
слово!
Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызок карандаша, с каким старанием
налегал ты на стол грудью и крутил головой, выводя таинственные, полные какого-то
божественного значения черточки!
Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: