Page 266 - Собор Парижской Богоматери

принялся снова биться головой о стену с жуткой мерностью раскачиваемого колокола и
упорством человека, решившего умереть. Обессилев, он снова упал, потом на коленях выполз
из кельи и сел против двери, как олицетворенное изумление.
Больше часа, не пошевельнувшись, просидел он так, пристально глядя на опустевшую
келью, мрачнее и задумчивее матери, сидящей между опустевшей колыбелью и гробиком
своего дитяти. Он не произносил ни слова; лишь изредка бурное рыданье сотрясало его тело,
но то было рыданье без слез, подобное бесшумно вспыхивающим летним зарницам.
По-видимому, именно тогда, доискиваясь в горестной своей задумчивости, кто мог быть
неожиданным похитителем цыганки, он остановился на архидьяконе. Он припомнил, что у
одного лишь Клода был ключ от лестницы, ведшей в келью, он припомнил его ночные
покушения на девушку – первое, в котором он, Квазимодо, помогал ему, и второе, когда он.
Квазимодо, помешал ему. Он припомнил множество подробностей и вскоре уже не
сомневался более в том, что цыганку у него отнял архидьякон. Однако его уважение к
священнику было так велико, его благодарность, преданность и любовь к этому человеку
пустили такие глубокие корни в его сердце, что даже и теперь чувства эти противились
острым когтям ревности и отчаяния.
Он думал, что это сделал архидьякон, но кровожадная, смертельная ненависть, которою
он проникся бы к любому иному, тут, когда это касалось Клода Фролло, обернулась у
несчастного глухого глубочайшей скорбью.
В ту минуту, когда его мысль сосредоточилась на священнике, упорные арки собора
осветились утренней зарей, и он вдруг увидел на верхней галерее Собора Богоматери, на
повороте наружной балюстрады, опоясывавшей свод над хорами, движущуюся фигуру. Она
направлялась в его сторону. Он узнал ее. То был архидьякон.
Клод шел тяжелой и медленной поступью, не глядя перед собой; он шел к северной
башне, но взгляд его был обращен к правому берегу Сены. Он держал голову высоко, точно
силясь разглядеть что-то поверх крыш. Такой косой взгляд часто бывает у совы, когда она
летит вперед, а глядит в сторону. Архидьякон прошел над Квазимодо, не заметив его.
Глухой, окаменев при его неожиданном появлении, увидел, как священник вошел в
дверку северной башни. Читателю известно, что именно из этой башни можно было видеть
Городскую ратушу. Квазимодо встал и пошел за архидьяконом.
Звонарь поднялся по башенной лестнице, чтобы узнать, зачем поднимался по ней
священник. Бедняга не ведал, что он сделает, что скажет, чего он хочет. Он был полон ярости и
страха. В его сердце столкнулись архидьякон и цыганка.
Дойдя до верха башни, он, прежде чем выступить из мрака лестницы на площадку,
осторожно осмотрелся, ища взглядом священника. Тот стоял к нему спиной. Площадку
колокольни окружает сквозная балюстрада. Священник, устремив взгляд на город, стоял,
опираясь грудью на ту из четырех сторон балюстрады, которая выходит к мосту Богоматери.
Бесшумно подкравшись сзади. Квазимодо старался разглядеть, на что так пристально
смотрит архидьякон.
Внимание священника было поглощено тем, на что он глядел, и он даже не услышал
шагов Квазимодо.
Великолепное, пленительное зрелище представляет собой Париж, – особенно Париж
того времени, – с высоты башен Собора Богоматери летним ранним, веющим прохладою
утром. Стоял июль. Небо было ясное. Несколько запоздавших звездочек угасали то там, то
тут, и лишь одна, очень яркая, искрилась на востоке, где небо казалось всего светлее. Вот-вот
должно было показаться солнце. Париж начинал просыпаться. В этом чистом, бледном свете
резко выступали обращенные к востоку стены домов. Исполинская тень колоколен ползла с
крыши на крышу, протягиваясь от одного конца города до другого. В некоторых кварталах
уже слышались шум и говор. Тут раздавался колокольный звон, там – удары молота или
дребезжание проезжавшей тележки. Кое-где на поверхности кровель уже возникали дымки,
словно вырываясь из трещин огромной курящейся горы. Река, дробившая свои волны о быки
стольких мостов, о мысы стольких островов, переливалась серебристой рябью. Вокруг города,