Page 263 - Собор Парижской Богоматери

словно пантера, обратилась к Тристану:
– Ну-ка, подойди, попробуй взять у меня мою дочь! Ты что, не понимаешь? Женщина
говорит тебе, что это ее дочь! Знаешь ли ты, что значит дочь? Эй ты, волк! Разве ты никогда не
спал со своей волчицей? Разве у тебя никогда не было волчонка? А если у тебя есть детеныши,
то, когда они воют» разве у тебя не переворачивается нутро?
– Вынимайте камень, – приказал Тристан, – он чуть держится.
Рычаги приподняли тяжелую плиту. Как мы уже упоминали, это был последний оплот
несчастной матери. Она бросилась на нее, она хотела ее удержать, она царапала камень
ногтями. Но массивная глыба, сдвинутая с места шестью мужчинами, вырвалась у нее из рук и
медленно, по железным рычагам, соскользнула на землю.
Видя, что вход готов, мать легла поперек отверстия, загораживая пролом своим телом,
колотясь головою о камень, ломая руки, крича охрипшим от усталости, еле слышным голосом:
«Помогите! Пожар! Горим!»
– Теперь берите девчонку! – все так же невозмутимо приказал Тристан.
Мать окинула стрелков таким грозным взглядом, что они охотнее бы попятились, чем
пошли на приступ.
– Ну же, – продолжал Тристан, – Анриэ Кузен, вперед!
Никто не тронулся с места.
– Клянусь Христовой башкой! – выругался Тристан. – Струсили перед бабой! А еще
солдаты!
– Да разве это женщина, господин? – заметил Анриэ Кузен.
– У нее львиная грива! – заметил другой.
– Вперед! – приказал начальник. – Отверстие широкое. Пролезайте по трое в ряд, как в
брешь при осаде Понтуаза. Пора с этим покончить, клянусь Магометом! Первого, кто
повернет назад, я разрублю пополам!
Очутившись между двумя опасностями – матерью и начальником, – стрелки, после
некоторого колебания, решили направиться к Крысиной норе.
Затворница, стоя на коленях, отбросила с лица волосы и беспомощно уронила худые
исцарапанные руки. Крупные слезы выступили у нее на глазах и одна за другой побежали по
бороздившим ее лицо морщинам, словно ручей по проложенному руслу. Она заговорила
таким умоляющим, нежным, кротким и таким хватающим за душу голосом, что вокруг
Тристана не один старый вояка с сердцем людоеда утирал себе глаза.
– Милостивые государи! Господа стражники! Одно только слово! Я должна вам кое-что
рассказать! Это моя дочь, понимаете? Моя дорогая малютка дочь, которую я когда-то
утратила! Послушайте, это целая история. Представьте себе, я очень хорошо знаю господ
стражников. Они всегда были добры ко мне, еще в ту пору, когда мальчишки бросали в меня
камнями за мою распутную жизнь. Послушайте! Вы оставите мне дочь, когда узнаете все! Я
несчастная уличная девка. Ее украли у меня цыганки. И это так же верно, как то, что
пятнадцать лет я храню у себя ее башмачок. Вот он, глядите! Вот какая у нее была ножка. В
Реймсе! Шантфлери! Улица Великой скорби! Может, слышали? То была я в дни вашей
юности. Хорошее было времечко! Неплохо было провести со мной часок. Вы ведь сжалитесь
надо мной, господа, не правда ли? Ее украли у меня цыганки, и пятнадцать лет они прятали ее
от меня. Я считала ее умершей. Подумайте, друзья мои, – умершей! Пятнадцать лет я провела
здесь, в этом погребе, без огня зимой. Тяжко это было. Бедный дорогой башмачок! Я так
стенала, что милосердный господь услышал меня. Нынче ночью он возвратил мне дочь. Это
чудо господне. Она не умерла. Вы ее не отнимете у меня, я знаю. Если бы вы хотели взять
меня, это дело другое, но она дитя, ей шестнадцать лет! Дайте же ей насмотреться на солнце!
Что она вам сделала? Ничего. Да и я тоже. Если бы вы только знали! Она – все, что у меня есть
на свете! Глядите, какая я старая. Ведь это божья матерь ниспослала мне свое благословенье!
А вы все такие добрые! Ведь вы же не знали, что это моя дочь, ну, а теперь вы это знаете! О! Я
так люблю ее! Господин главный начальник! Легче мне распороть себе живот, чем увидеть
хоть маленькую царапинку на ее пальчике! У вас такое доброе лицо, господин! Теперь, когда я