Page 351 - Возле моря

решил: «Не сейчас. Надо всё обмозговать».

* * *

Ульян, запамятовав, что с ним была лошадь, пошёл от
усадьбы на тяжёлых вялых ногах, как будто за то время, что
находился в доме, невероятно постарел. Всё у него внутри сце-
пилось, запеклось и болело, и никаким отваром его не исцелить,
не ободрить – это боль души, оторвавшейся от родных милых
людей. Он никого не осуждал, не винил, считая: сам во всём
виноват. Им, Отохимэ и особенно Рюити, сейчас гораздо боль-
нее.
Если бы Ульян тогда, в ту метельную ночь, удержался... Но
его тянуло, с колдовскою силой тянуло к Отохимэ, а коснувшись
её тела, упруго-гладкого, свежего, вдохнув таинственный запах
волос, одурел до грани: не стало терпежу. Ох, хлестнула бы
Отохимэ по морде, как иная русская стойкая баба! Но она при-
жалась к нему обнимая...
Не только ту ночь, а все встречи – каждую в отдельности –
помнит Ульян. Это груз и сладостный, и грешный. А теперь –
терзающий.
Ульян заметил, как у Рюити остановилось дыхание, как
обезумел, застывая, взгляд его – уставился на мать и, возможно,
не видел её. И языком не мог шевельнуть: мол, хоть подумала,
что наговорила? Обморочно, слепо качнуло его на перила лест-
ницы.
А Ульян ушёл. Погано, наверно, сделал? А как по-иному?
Стоять и смотреть на Рюити: вот я, сынок...
Господи, какое страшное разрушение совершается в душе
мальчика! Ему сказали, что тот человек, с которым лет восемь
жил в одном доме, ел за одним столом, с которым с радостью
ходил на рыбалку или в лес, которому рассказывал, как учится, о
чём мечтает, которого считал своим отцом и любил, – этот че-
ловек вдруг оказался дядей. А другой, что жил далеко, не на
своём промысле, и не японец, – отец.
Как решилась Отохимэ на такое? Чтобы защитить его,

349