Page 276 - Анна Каренина

Голенищев.
– Ах, я очень рад и прошу вас, – сказал Михайлов, притворно улыбаясь.
– Это то, что он у вас человекобог, а не богочеловек. Впрочем, я знаю, что вы этого и
хотели.
– Я не мог писать того Христа, которого у меня нет в душе, – сказал Михайлов мрачно.
– Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так
хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это
другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен
на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую
тему, свежую, нетронутую.
– Но если это величайшая тема, которая представляется искусству?
– Если поискать, то найдутся другие. Но дело в том, что искусство не терпит спора и
рассуждений. А при картине Иванова для верующего и для неверующего является вопрос:
бог это или не бог? и разрушает единство впечатления.
– Почему же? Мне кажется, что для образованных людей, – сказал Михайлов, – спора
уже не может существовать.
Голенищев не согласился с этим и, держась своей первой мысли о единстве
впечатления, нужного для искусства, разбил Михайлова. Михайлов волновался, но не умел
ничего сказать в защиту своей мысли…

XII

Анна с Вронским уже давно переглядывались, сожалея об умной говорливости своего
приятеля, и, наконец, Вронский перешел, не дожидаясь хозяина, к другой, небольшой
картине.
– Ах, какая прелесть, что за прелесть! Чудо! Какая прелесть! заговорили они в один
голос.
«Что им так понравилось?» – подумал Михайлов. Он и забыл про эту, три года назад
писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые он пережил с этою картиной,
когда она несколько месяцев одна неотступно день и ночь занимала его, забыл, как он всегда
забывал про оконченные картины. Он не любил даже смотреть на нее и выставил только
потому, что ждал англичанина, желавшего купить ее.
– Это так, этюд давнишний, – сказал он.
– Как хорошо! – сказал Голенищев, тоже, очевидно, искренно подпавший под прелесть
картины.
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что
закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом;
другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и
смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?
Восхищение пред этою его картиной шевельнуло в Михайлове прежнее волнение, но
он боялся и не любил этого праздного чувства к прошедшему, и потому, хотя ему и радостны
были эти похвалы, он хотел отвлечь посетителей к третьей картине.
Но Вронский спросил, не продается ли картина. Для Михайлова теперь,
взволнованного посетителями, речь о денежном деле была весьма неприятна.
– Она выставлена для продажи, – отвечал он, мрачно насупливаясь.
Когда посетители уехали, Михайлов сел против картины Пилата и Христа и в уме
своем повторял то, что было сказано, и хотя и не сказано, но подразумеваемо этими
посетителями. И странно: то, что имело такой вес для него, когда они были тут и когда он
мысленно переносился на их точку зрения, вдруг потеряло для него всякое значение. Он стал
смотреть на свою картину всем своим полным художественным взглядом и пришел в то
состояние уверенности в совершенстве и потому в значительности своей картины, которое
нужно было ему для того исключающего все другие интересы напряжения, при котором