Page 272 - Анна Каренина

новых людей, которые теперь часто встречаются; знаете, из тех вольнодумцев, которые
d'emblee воспитаны в понятиях неверия, отрицания и материализма. Прежде, бывало, –
говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось
говорить, – прежде, бывало, вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях
религии, закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства; но
теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и не слыхав даже,
что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают
в понятиях отрицания всего, то есть дикими. Вот он такой. Он сын, кажется, московского
камер-лакея и не получил никакого образования. Когда он поступил в Академию и сделал
себе репутацию, он, как человек неглупый, захотел образоваться. И обратился к тому, что
ему казалось источником образования, – к журналам. И понимаете, в старину человек,
хотевший образоваться, положим француз, стал бы изучать всех классиков: и богословов, и
трагиков, и историков, и философов, и, понимаете, весь труд умственный, который бы
предстоял ему. Но у нас теперь он прямо попал на отрицательную литературу, усвоил себе
очень быстро весь экстракт науки отрицательной, и готов. И мало того: лет двадцать тому
назад он нашел бы в этой литературе признаки борьбы с авторитетами, с вековыми
воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо
попадает на такую, в которой даже не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо
говорят: ничего нет, evolution, подбор, борьба за существование – и все. Я в своей статье…
– Знаете что, – сказала Анна, уже давно осторожно переглядывавшаяся с Вронским и
знавшая, что Вронского не интересовало образование этого художника, а занимала только
мысль помочь ему и заказать ему портрет. – Знаете что? – решительно перебила она
разговорившегося Голенищева. – Поедемте к нему!
Голенищев опомнился и охотно согласился. Но так как художник жил в дальнем
квартале, то решили взять коляску.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски
подъехали к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены
дворника, что Михайлов пускает в свою студию, но что он теперь у себя на квартире в двух
шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.

X

Художник Михайлов, как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа
Вронского и Голенищева. Утро он работал в студии над большою картиной. Придя к себе, он
рассердился на жену за то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.
– Двадцать раз тебе говорил, не входи в объяснения. Ты и так дура, а начнешь
по-итальянски объясняться, то выйдешь тройная дура, – сказал он ей после долгого спора.
– Так ты не запускай, я не виновата. Если б у меня были деньги…
– Оставь меня в покое, ради бога! – воскликнул со слезами в голосе Михайлов и,
заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и запер за собой дверь.
«Бестолковая!» – сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас с особенным жаром
принялся за начатый рисунок.
Никогда он с таким жаром и успехом не работал, как когда жизнь его шла плохо, и в
особенности, когда он ссорился с женой. «Ах! провалиться бы куда-нибудь!» – думал он,
продолжая работать. Он делал рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке
гнева. Рисунок был сделан прежде; но он был недоволен им. «Нет, тот был лучше… Где он?»
Он пошел к жене и, насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей девочки, где та бумага,
которую он дал им. Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испачкана и закапана
стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил к себе на стол и, отдалившись и
прищурившись, стал смотреть на него. Вдруг он улыбнулся и радостно взмахнул руками.
– Так, так! – проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, начал быстро рисовать. Пятно
стеарина давало человеку новую позу.