Page 55 - Дуэль

когда я уезжал, я удивлялся им, желал всего хорошего… и попроси его, чтобы он, если это
можно, не поминал меня лихом. Он меня знает. Он знает, что если бы я мог тогда предвидеть
эту перемену, то я мог бы стать его лучшим другом.
— Ты зайди к нему, простись.
— Нет. Это неудобно.
— Отчего? Бог знает, может, больше уж никогда не увидишься с ним.
Зоолог подумал и сказал:
— Это правда.
Самойленко тихо постучал пальцем в окно. Лаевский вздрогнул и оглянулся.
— Ваня, Николай Васильевич желает с тобой проститься, — сказал Самойленко. — Он
сейчас уезжает.
Лаевский встал из-за стола и пошел в сени, чтобы отворить дверь. Самойленко, фон
Корен и дьякон вошли в дом.
— Я на одну минутку, — начал зоолог, снимая в сенях калоши и уже жалея, что он
уступил чувству и вошел сюда без приглашения. «Я как будто навязываюсь, — подумал
он, — а это глупо». — Простите, что я беспокою вас, — сказал он, входя за Лаевским в его
комнату, — но я сейчас уезжаю, и меня потянуло к вам. Бог знает, увидимся ли когда еще.
— Очень рад… Покорнейше прошу, — сказал Лаевский и неловко подставил гостям
стулья, точно желая загородить им дорогу, и остановился посреди комнаты, потирая руки.
«Напрасно я не оставил свидетелей на улице», — подумал фон Корен и сказал твердо:
— Не поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно
слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять, что я не виноват.
Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех порю… Правда, как вижу теперь
к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной
дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь
ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды.
— Да, никто не знает правды… — сказал Лаевский.
— Ну, прощайте… Дай бог вам всего хорошего.
Фон Корен подал Лаевскому руку; тот пожал ее и поклонился.
— Не поминайте же лихом, — сказал фон Корен. — Поклонитесь вашей жене и
скажите ей, что я очень жалел, что не мог проститься с ней.
— Она дома.
Лаевский подошел к двери и сказал в другую комнату:
— Надя, Николай Васильевич желает с тобой проститься.
Вошла Надежда Федоровна; она остановилась около двери и робко взглянула на гостей.
Лицо у нее было виноватое и испуганное, и руки она держала, как гимназистка, которой
делают выговор.
— Я сейчас уезжаю, Надежда Федоровна, — сказал фон Корен, — и пришел
проститься.
Она нерешительно протянула ему руку, а Лаевский поклонился.
«Как они, однако, оба жалки! — подумал фон Корен. — Не дешево достается им эта
жизнь». — Я буду в Москве и в Петербурге, — спросил он, — не нужно ли вам что-нибудь
прислать оттуда?
— Что же? — сказала Надежда Федоровна и встревоженно переглянулась с мужем. —
Кажется, ничего…
— Да, ничего… — сказал Лаевский, потирая руки. — Кланяйтесь.
Фон Корен не знал, что еще можно и нужно сказать, а раньше, когда входил, то думал,
что скажет очень много хорошего, теплого и значительного. Он молча пожал руки
Лаевскому и его жене и вышел от них с тяжелым чувством.
— Какие люди! — говорил дьякон вполголоса, идя сзади. — Боже мой, какие люди!
Воистину десница божия насадила виноград сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а
другой тьмы. Николай Васильич, — сказал он восторженно, — знайте, что сегодня вы