Page 53 - Дуэль

берегу в кукурузе, как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой. Шешковский засмеялся
от радости, заплакал и отошел в сторону…

XX

Немного погодя фон Корен и дьякон сошлись около мостика. Дьякон был взволнован,
тяжело дышал и избегал смотреть в глаза. Ему было стыдно и за свой страх, и за свою
грязную, мокрую одёжу.
— Мне показалось, что вы хотели его убить… — бормотал он. — Как это противно
природе человеческой! До какой степени это противоестественно!
— Как вы сюда попали, однако? — спросил зоолог.
— Не спрашивайте! — махнул рукой дьякон. — Нечистый попутал: иди да иди… Вот и
пошел, и чуть в кукурузе не помер от страха. Но теперь, слава богу, слава богу… Я весьма
вами доволен, — бормотал дьякон. — И наш дедка-тарантул будет доволен… Смеху-то,
смеху! А только я прошу вас убедительно, никому не говорите, что я был тут, а то мне,
пожалуй, влетить в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом был.
— Господа! — сказал фон Корен. — Дьякон просит вас никому не говорить, что вы
видели его здесь. Могут выйти неприятности.
— Как это противно природе человеческой! — вздохнул дьякон. — Извините меня
великодушно, но у вас такое было лицо, что я думал, что вы непременно его убьете.
— У меня было сильное искушение прикончить этого мерзавца, — сказал фон
Корен, — но вы крикнули мне под руку, и я промахнулся. Вся эта процедура, однако,
противна с непривычки и утомила меня, дьякон. Я ужасно ослабел. Поедемте…
— Нет, уж дозвольте мне пешком идти. Мне просохнуть надо, а то я измок и прозяб.
— Ну, как знаете, — сказал томным голосом ослабевший зоолог, садясь в коляску и
закрывая глаза. — Как знаете…
Пока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай стоял у дороги и, взявшись
обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы; он думал, что господа приехали
наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся в экипажи. При
общем безмолвии поезд тронулся, и около духана остался один только дьякон.
— Ходил духан, пил чай, — сказал он Кербалаю. — Мой хочет кушать.
Кербалай хорошо говорил по-русски, но дьякон думал, что татарин скорее поймет его,
если он будет говорить с ним на ломаном русском языке.
— Яичницу жарил, сыр давал…
— Иди, иди, поп, — сказал Кербалай, кланяясь. — Всё дам… И сыр есть, и вино есть…
Кушай, чего хочешь.
— Как по-татарски — бог? — спрашивал дьякон, входя в духан.
— Твой бог и мой бог всё равно, — сказал Кербалай, не поняв его. — Бог у всех один, а
только люди разные. Которые русские, которые турки или которые английски — всяких
людей много, а бог один.
— Хорошо-с. Если все народы поклоняются единому богу, то почему же вы,
мусульмане, смотрите на христиан как на вековечных врагов своих?
— Зачем сердишься? — сказал Кербалай, хватаясь обеими руками за живот. — Ты поп,
я мусульман, ты говоришь — кушать хочу, я даю… Только богатый разбирает, какой бог
твой, какой мой, а для бедного всё равно. Кушай, пожалуйста.
Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал,
как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны и
неизвестное будущее представлялось страшным, как пропасть, у которой не видно дна, а
теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях, сверкали от солнца, как алмазы,
природа радостно улыбалась, и страшное будущее оставалось позади. Он посматривал на
угрюмое, заплаканное лицо Шешковского и вперед на две коляски, в которых сидели фон
Корен, его секунданты и доктор, и ему казалось, как будто они все возвращались из