Page 52 - Дуэль

— Очевидно, господа, — сказал он, — вам угодно, чтобы г. Лаевский вернулся домой
великодушным и рыцарем, но я не могу доставить вам и ему этого удовольствия. И не было
надобности вставать рано и ехать из города за десять верст для того только, чтобы пить
мировую, закусывать и объяснять мне, что дуэль устарелая формальность. Дуэль есть дуэль,
и не следует делать ее глупее и фальшивее, чем она есть на самом деле. Я желаю драться!
Наступило молчание. Офицер Бойко достал из ящика два пистолета: один подали фон
Корену, другой Лаевскому, и затем произошло замешательство, которое ненадолго
развеселило зоолога и секундантов. Оказалось, что из всех присутствовавших ни один не
был на дуэли ни разу в жизни и никто не знал точно, как нужно становиться и что должны
говорить и делать секунданты. Но потом Бойко вспомнил и, улыбаясь, стал объяснять.
— Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? — спросил фон Корен смеясь. — У
Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то там…
— К чему тут помнить? — сказал нетерпеливо Устимович, останавливаясь. —
Отмерьте расстояние — вот и всё.
И он раза три шагнул, как бы показывая, как надо отмеривать. Бойко отсчитал шаги, а
его товарищ обнажил шашку и поцарапал землю на крайних пунктах, чтобы обозначить
барьер.
Противники, при всеобщем молчании, заняли свои места.
«Кроты», — вспомнил дьякон, сидевший в кустах.
Что-то говорил Шешковский, что-то объяснял опять Бойко, но Лаевский не слышал
или, вернее, слышал, но не понимал. Он, когда настало для этого время, взвел курок и
поднял тяжелый, холодный пистолет дулом вверх. Он забыл расстегнуть пальто, и у него
сильно сжимало в плече и под мышкой, и рука поднималась с такою неловкостью, как будто
рукав был сшит из жести. Он вспомнил свою вчерашнюю ненависть к смуглому лбу и
курчавым волосам и подумал, что даже вчера, в минуту сильной ненависти и гнева, он не
смог бы выстрелить в человека. Боясь, чтобы пуля как-нибудь невзначай не попала в фон
Корена, он поднимал пистолет всё выше и выше и чувствовал, что это слишком показное
великодушие не деликатно и не великодушно, но иначе не умел и не мог. Глядя на бледное,
насмешливо улыбавшееся лицо фон Корена, который, очевидно, с самого начала был уверен,
что его противник выстрелит в воздух, Лаевский думал, что сейчас, слава богу, всё кончится
и что вот только нужно надавить покрепче собачку…
Сильно отдало в плечо, раздался выстрел и в горах ответило эхо: пах-тах!
И фон Корен взвел курок и посмотрел в сторону Устимовича, который по-прежнему
шагал, заложив руки назад и не обращая ни на что внимания.
— Доктор, — сказал зоолог, — будьте добры, не ходите, как маятник. У меня от вас
мелькает в глазах.
Доктор остановился. Фон Корен стал прицеливаться в Лаевского.
«Кончено!» — подумал Лаевский.
Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе
и во всей фигуре фон Корена, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек
среди бела дня в присутствии порядочных людей, и эта тишина, и неизвестная сила,
заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, — как всё это таинственно, и непонятно, и
страшно! Время, пока фон Корен прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи. Он
умоляюще взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны.
«Скорее же стреляй!» — думал Лаевский и чувствовал, что его бледное, дрожащее,
жалкое лицо должно возбуждать в фон Корене еще большую ненависть.
«Я его сейчас убью, — думал фон Корен, прицеливаясь в лоб и уже ощущая пальцем
собачку. — Да, конечно, убью…»
— Он убьет его! — послышался вдруг отчаянный крик где-то очень близко.
Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на месте, а не упал, все
посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели дьякона. Он, бледный, с
мокрыми, прилипшими ко лбу и к щекам волосами, весь мокрый и грязный, стоял на том