Page 32 - Гобсек

ненасытным удавом. Каждое утро он получал дары и алчно разглядывал их, словно министр
какого-нибудь набоба, обдумывающий, стоит ли за такую цену подписывать помилование.
Гобсек принимал все, начиная от корзинки с рыбой, преподнесенной каким-нибудь бедняком,
и кончая пачками свечей — подарком людей скуповатых, брал столовое серебро от богатых
людей и золотые табакерки от спекулянтов. Никто не знал, куда он девал эти подношения. Все
доставляли ему на дом, но ничего оттуда не выносили.
— Ей-богу, по совести скажу, — уверяла меня привратница, моя старая знакомая, —
сдается мне, он все это глотает, да только не на пользу себе исхудал, высох, почернел, будто
кукушка на моих стенных часах.
Но вот в прошлый понедельник Гобсек прислал за мной инвалида, и тот, войдя ко мне в
кабинет, сказал:
— Едемте скорее, господин Дервиль. Хозяин последний счет подводит, пожелтел, как
лимон, торопится поговорить с вами. Смерть уж за глотку его схватила, в горле хрип клокочет.
Войдя в комнату умирающего, я, к удивлению своему, увидел, что он стоит на коленях у
камина, хотя там не было огня, а только большая куча золы. Он слез с кровати и дополз до
камина, но ползти обратно уже не был о у него сил и не было голоса позвать на помощь.
— Старый друг мой, — сказал я, подняв его и помогая ему добраться до постели. — Вам
холодно? Почему вы не велите затопить камин?
— Мне вовсе нехолодно, — сказал он. — Не надо топить, не надо! Я ухожу, голубчик, —
промолвил он, помолчав, и бросил на меня угасший, тусклый взгляд. — Куда ухожу, не знаю,
4
но ухожу отсюда. У меня уж карфология началась, — добавил он, употребив медицинский
термин, что указывало на полную ясность сознания — Мне вдруг почудилось, будто по всей
комнате золото катится, и я встал, чтобы подобрать его. Куда ж теперь все мое добро пойдет?
Казне я его не оставлю; я завещание написал. Найди его, Греции. У Прекрасной Голландки
осталась дочь. Я как-то раз встретил ее вечером на улице Вивьен. Хорошенькая, как купидон.
У нее прозвище — Огонек . Разыщи ее, Гроций. Я тебя душеприказчиком назначил. Бери тут
все, что хочешь, кушай, еды у меня много. Паштеты из гусиной печенки есть, мешки кофе,
сахару. Ложки есть золотые. Возьми для своей жены сервиз работы Одно. А кому же
бриллианты? Ты нюхаешь табак, голубчик? У меня много табака, разных сортов. Продай его в
Гамбург, там в полтора раза дороже дадут. Да, все у меня есть, и со всем надо расстаться. Ну,
ну, папаша Гобсек, не трусь, будь верен себе…
Он приподнялся на постели; его лицо четко, как бронзовое, вырисовывалось на белой
подушке. Протянув иссохшие руки, он вцепился костлявыми пальцами в одеяло, будто хотел
за него удержаться, взглянул на камин, такой же холодный, как его металлический взгляд, и
умер в полном сознании, явив своей привратнице, инвалиду и мне образ настороженного
внимания, подобно тем старцам Древнего Рима, которых Летьер изобразил позади консулов
на своей картине «Смерть детей Брута».
— Молодцом рассчитался, старый сквалыга! — по-солдатски отчеканил инвалид.
А у меня все еще звучало в ушах фантастическое перечисление богатств, которое я
слышал от умершего, и я невольно посмотрел на кучу золы в камине, увидев, что к ней
устремлены его застывшие глаза. Величина этой кучи поразила меня. Я взял каминные щипцы
и, сунув их в золу, наткнулся на что-то твердое, — там лежала груда золота и серебра,
вероятно, его доходы за время болезни. У него уже не было сил припрятать их получше, а
недоверчивость не позволяла отослать все это в банк.
— Бегите к мировому судье! — сказал я инвалиду. — Надо тут немедленно все
опечатать.
Вспомнив поразившие меня последние слова Гобсека и то, что мне говорила
привратница, я взял ключи от комнат обоих этажей и решил осмотреть их. В первой же
комнате, которую я отпер, я нашел объяснение его речам, казавшимся мне бессмысленными, и

4 Карфология — бессознательное движение рук у умирающего.