Page 29 - Гобсек

которые сильнее всех законов. Послушай, ты уже большой и умный мальчик, ты, верно,
замечаешь, что отец отталкивает меня, гнушается моими заботами. А это несправедливо. Ты
ведь знаешь, как я люблю его.
— Да, мама.
— Бедный мой мальчик, — сказала графиня, проливая слезы. — Всему виной злые
люди, они оклеветали меня, задались целью разлучить твоего отца со мною, оттого что они
корыстные, жадные. Они хотят отнять у нас все наше состояние и присвоить себе. Если б отец
был здоров, наша размолвка скоро бы миновала, он добрый, он любит меня, он понял бы свою
ошибку. Но болезнь помрачила его рассудок, предубеждение против меня превратилось у него
в навязчивую мысль, в какое-то безумие. И он вдруг стал выражать тебе предпочтение перед
всеми детьми, — это тоже доказывает умственное его расстройство. Ведь ты же не замечал до
его болезни, чтоб он Полину и Жоржа любил меньше, чем тебя. Все теперь зависит у него от
болезненных капризов. Его нежность к тебе могла внушить ему странные замыслы. Скажи, он
дал тебе какое-нибудь распоряжение? Ангел мой, ведь ты не захочешь разорить брата и
сестру, ты не допустишь, чтобы твоя мама, как нищенка, молила о куске хлеба! Расскажи мне
все…
— А-а! — закричал граф, распахнув дверь.
Он стоял на пороге полуголый, иссохший, худой, как скелет. Сдавленный его крик
потряс ужасом графиню, она остолбенела, глядя на мужа; этот изможденный, бледный
человек казался ей выходцем из могилы.
— Вам мало, что вы всю жизнь мою отравили горем, вы мне не даете умереть спокойно,
вы хотите развратить душу моего сына, сделать его порочным человеком! — кричал он
слабым, хриплым голосом.
Графиня бросилась к ногам умирающего, страшного, почти уродливого в эту минуту
последних волнений жизни; слезы текли по ее лицу.
— Пожалейте! Пожалейте меня! — стонала она.
— А вы меня жалели? — спросил граф. — Я дозволил вам промотать все ваше
состояние, а теперь вы хотите и мое состояние пустить по ветру, разорить моего сына!
— Хорошо! Не щадите, губите меня! Детей пожалейте! — молила она. — Прикажите, и
я уйду в монастырь на весь свой вдовий век. Я подчинюсь, я все сделаю, что вы прикажете,
чтобы искупить свою вину перед вами. Но дети!.. Пусть хоть они будут счастливы… Дети,
дети!..
— У меня только один ребенок! — воскликнул граф, в отчаянии протягивая иссохшие
руки к сыну.
— Прости! Я так раскаиваюсь, так раскаиваюсь! — вскрикивала графиня, обнимая
худые и влажные от испарины ноги умирающего мужа.
Рыдания не давали ей говорить, горло перехватывало, у нее вырывались только
невнятные слова.
— Вы раскаиваетесь?! Как вы смеете произносить это слово после того, что сказали
сейчас Эрнесту! — ответил умирающий и оттолкнул ее ногой.
Она упала на пол.
— Озяб я из-за вас, — сказал он с каким-то жутким равнодушием. — Вы были плохой
дочерью, плохой женой, вы будете плохой матерью…
Несчастная женщина лишилась чувств. Умирающий добрался до постели, лег и через
несколько часов потерял сознание. Пришли священники причастить его. В полночь он
скончался. Объяснение с женой лишило его последних сил. Я приехал в полночь вместе с
Гобсеком. Благодаря смятению в доме мы без помехи прошли в маленькую гостиную,
смежную со спальней покойного, и увидели плачущих детей; сними были два священника,
оставшиеся, чтобы провести ночь возле тела. Эрнест подошел ко мне и сказал, что его мать
пожелала побыть одна в комнате умершего.
— Не входите туда! — сказал он, и меня восхитили его тон и жест, который
сопровождал эти слова. — Она молится…