Page 133 - Обыкновенная история

Небес на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать,
и проч.

Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша. Друзья созерцали лики свои в
пенистой влаге, потом в лакированных сапогах. «Прочь горе, – восклицали они, ликуя, –
прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!» Стаканы
и бутылки с треском летели на пол.
На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть
Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами;
ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще
постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа
Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с
собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения.
Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества – светлой он не замечал:
ему было не до нее.
А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! он был не один: около него
присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью
бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом,
но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем
туманом таилось что-то, вероятно – счастье… А теперь? не только его комната, для него
опустел целый мир, и в нем самом холод, тоска…
Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям
не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман
рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое
необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее
уничтожено, счастья нет: все химера – а живи!
Чего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел!
Голова его была как будто в тумане. Он не спал, но был, казалось, в забытьи. Тяжелые
мысли бесконечной вереницей тянулись в голове. Он думал:
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности – нет! он знал все, что
впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь
двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе,
когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Черт бы
тебя взял!“
Любовь? Да, вот еще! Он знает ее наизусть, да и потерял уже способность любить. А
услужливая память, как на смех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную
Наденьку – этого она никогда не напоминала – а непременно Наденьку-изменницу, со всею
обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему
улыбкой, с краской неги и стыда… и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за
сердце.
«Дружба, – подумал он, – другая глупость! Все изведано, нового ничего нет, старое не
повторится, а живи!»
Он никому и ничему не верил, не забывался в наслаждении; вкушал его, как человек
без аппетита вкушает лакомое блюдо, холодно, зная, что за этим наступит скука, что
наполнить душевной пустоты ничем нельзя. Ввериться чувству – оно обманет и только
взволнует душу и прибавит еще несколько ран к прежним. Глядя на людей, связанных
любовью, не помнящих себя от восторга, он улыбался иронически и думал: «Погодите,
опомнитесь; после первых радостей начнется ревность, сцены примирения, слезы. Живучи
вместе, надоедите друг другу смертельно, а расстанетесь – вдвое заплачете. Сойдетесь опять
– еще хуже. Сумасшедшие! беспрерывно ссорятся, дуются друг на друга, ревнуют, потом