Page 36 - Преступление и наказание

всякий случай, сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком; а там мы с
Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе. Так что, может быть, я тебе не
двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать. Но довольно; два листа
кругом уписала, и места уж больше не остается; целая наша история; ну да и
происшествий-то сколько накопилось! А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до
близкого свидания нашего и благословляю тебя материнским благословением моим. Люби
Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно,
больше себя самой любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё — вся надежда наша и всё
упование. Был бы только ты счастлив, и мы будем счастливы. Молишься ли ты богу, Родя,
по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем,
не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни,
милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на
коленях и как мы все тогда были счастливы! Прощай, или, лучше, до свидания ! Обнимаю
тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
Твоя до гроба
Пульхерия Раскольникова.
Почти всё время как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро
от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная,
злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую и затасканную
подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли.
Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук.
Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз уже не опасаясь с
кем-нибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом. Путь же взял он по направлению к
Васильевскому острову через В-й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по
обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою,
чем очень удивлял прохожих. Многие принимали его за пьяного.

IV

Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта
сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо.
Главнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: «Не бывать этому
браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
«Потому что это дело очевидное, — бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно
торжествуя заранее успех своего решения. — Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня
вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы!
Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая
капитальная: „уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек,
что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге“. Нет,
Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о
чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией
матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить. Гм… Так,
значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить,
Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее,
внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших
поколений (как пишет мамаша) и, „кажется , доброго“, как замечает сама Дунечка. Это
кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!..
Великолепно! Великолепно!..
…А любопытно, однако ж, для чего мамаша о „новейших-то поколениях“ мне
написала? Просто ли для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в
пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: