Page 31 - Преступление и наказание

— А тебе бы сразу весь капитал?
Он странно посмотрел на нее.
— Да, весь капитал, — твердо отвечал он помолчав.
— Ну, ты помаленьку, а то испужаешь; страшно уж очинна. За сайкой-то ходить али
нет?
— Как хочешь.
— Да, забыла! К тебе ведь письмо вчера без тебя пришло.
— Письмо! ко мне! от кого?
— От кого, не знаю. Три копейки почтальону своих отдала. Отдашь, что ли?
— Так неси же, ради бога, неси! — закричал весь в волнении Раскольников, —
господи!
Через минуту явилось письмо. Так и есть: от матери, из Р-й губернии. Он даже
побледнел, принимая его. Давно уже не получал он писем; но теперь и еще что-то другое
вдруг сжало ему сердце.
— Настасья, уйди, ради бога; вот твои три копейки, только, ради бога, скорей уйди!
Письмо дрожало в руках его; он не хотел распечатывать при ней: ему хотелось остаться
наедине с этим письмом. Когда Настасья вышла, он быстро поднес его к губам и поцеловал;
потом долго еще вглядывался в почерк адреса, в знакомый и милый ему мелкий и косенький
почерк его матери, учившей его когда-то читать и писать. Он медлил; он даже как будто
боялся чего-то. Наконец распечатал: письмо было большое, плотное, в два лота; два большие
почтовые листа были мелко-намелко исписаны.
«Милый мой Родя, — писала мать, — вот уже два месяца с лишком как я не беседовала
с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты
не обвинишь меня в этом невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один
у нас, у меня и у Дуни, ты наше всё, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я
узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержать
себя, и что уроки и прочие средства твои прекратились! Чем могла я с моими ста двадцатью
рублями в год пенсиона помочь тебе? Пятнадцать рублей, которые я послала тебе четыре
месяца назад, я занимала, как ты и сам знаешь, в счет этого же пенсиона, у здешнего нашего
купца Афанасия Ивановича Вахрушина. Он добрый человек и был еще приятелем твоего
отца. Но, дав ему право на получение за меня пенсиона, я должна была ждать, пока
выплатится долг, а это только что теперь исполнилось, так что я ничего не могла во всё это
время послать тебе. Но теперь, слава богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да и вообще
мы можем теперь даже похвалиться фортуной, о чем и спешу сообщить тебе. И, во-первых,
угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот уже полтора месяца как живет со мною,
и мы уже больше не разлучимся и впредь. Слава тебе господи, кончились ее истязания, но
расскажу тебе всё по порядку, чтобы ты узнал, как всё было, и что мы от тебя до сих пор
скрывали. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то, будто Дуня
терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, и спрашивал от меня точных
объяснений, — что могла я тогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду,
то ты, пожалуй бы, всё бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер и
чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Я же сама была в отчаянии, но что
было делать? Я и сама-то всей правды тогда не знала. Главное же затруднение состояло в
том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла вперед целых сто
рублей, под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя было место
оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебе всё объяснить,
бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шестьдесят рублей, в которых
ты тогда так нуждался и которые ты и получил от нас в прошлом году. Мы тебя тогда
обманули, написали, что это из скопленных Дунечкиных прежних денег, но это было не так,
а теперь сообщаю тебе всю правду, потому что всё теперь переменилось внезапно, по воле
божией, к лучшему, и чтобы ты знал, как любит тебя Дуня и какое у нее бесценное сердце.
Действительно, господин Свидригайлов сначала обходился с ней очень грубо и делал ей