Page 10 - Рассказы

Похоже было, что кто-то, по небрежности, забыл пересыпать никому не нужную вещь –
Аквинского – нафталином и сложить на лето в сундук… Моль и поела Аквинского.
Он писал:
«Милая тетенька! Осмелюсь вас уведомить, что я нахожусь в полнейшем
недоумении… За что же? Я вас спрашиваю. Впрочем, вот передаю, как было дело… Вчера
досмотрщик Сычевой сказал, подойдя к моему столику, что меня требуют член таможни
господин Тарасов, тот самый, которому я в прошлом году от усердия поднес сотню раков. Я
пошел, ничего не думая, и, вообразите, он наговорил мне столько странных и ужасных
вещей, что я ничего не понял… Сначала говорит: „Вы, – говорит, – Аквинский, кажется, в
Ривьеру собираетесь?“ – „Никак нет“, – отвечаю… А он как закричит: „Так вот как!!! Не
лгите! Вы, – говорит, – попрали самые священные законы естества и супружества! Вы устои
колеблете!! Вы ворвались в нормальный очаг и произвели водоворот, в котором –
предупреждаю – вы же и захлебнетесь!!“ Ужасно эти ученые люди туманно говорят… Потом
и про вас, тетенька… „Вы, – говорит, – вашу тетку порешили ограбить… вашу старую тетку,
а это стыдно! безнравственно!!“ Откуда он мог узнать, что я уже второй месяц не посылаю
вам обычных десяти рублей на содержание? Как я уже вам объяснял – это произошло
потому, что я заплатил за дачу вперед на все лето. Завтра я постараюсь выслать вам сразу за
два месяца. Но все-таки – не понимаю. Обидно! Вот я теперь уволен со службы… А за что?
Какие-то устои, водоворот… Насчет же семейной жизни что он говорил – так это совсем
непостижимо! Как вам известно, тетенька, я не женат…»

Пропавшая калоша Доббльса
(Соч. А. Конан-Дойля)

Мы сидели в своей уютной квартирке на Бэкер-стрит в то время, когда за окном шел
дождь и выла буря. (Удивительно: когда я что-нибудь рассказываю о Холмсе, обязательно
мне без бури и дождя не обойтись…)
Итак, по обыкновению, выла буря, Холмс, по обыкновению, молча курил, а я, по
обыкновению, ожидал своей очереди чему-нибудь удивиться.
– Ватсон, я вижу – у тебя флюс. Я удивился:
– Откуда вы это узнали?
– Нужно быть пошлым дураком, чтобы не заметить этого! Ведь вспухшая щека у тебя
подвязана платком.
– Поразительно!! Этакая наблюдательность. Холмс взял кочергу и завязал ее своими
жилистыми руками на шее в кокетливый бант. Потом вынул скрипку и сыграл вальс
Шопена, ноктюрн Нострадамуса и полонез Васко-де-Гама.
Когда он заканчивал 39-ю симфонию Юлия Генриха Циммермана, в комнату с треском
ввалился неизвестный человек в плаще, забрызганный грязью.
– Г. Холмс! Я Джон Бенгам… Ради Бога помогите! У меня украли… украли… Ах!
страшно даже вымолвить…
Слезы затуманили его глаза.
– Я знаю, – хладнокровно сказал Холмс. – У вас украли фамильные драгоценности.
Бенгам вытер рукавом слезы и с нескрываемым удивлением взглянул на Шерлока.
– Как вы сказали? Фамильные… что? У меня украли мои стихи.
– Я так и думал! Расскажите обстоятельства дела.
– Какие там обстоятельства! Просто я шел по Трафальгар-скверу и, значит, нес их,
стихи-то, под мышкой, а он выхвати да бежать! Я за ним, а калоша и соскочи у него. Вор-то
убежал, а калоша – вот.
Холмс взял протянутую калошу, осмотрел ее, понюхал, полизал языком и наконец,
откусивши кусок, с трудом разжевал его и проглотил.
– Теперь я понимаю! – радостно сказал он. Мы вперили в него взоры, полные
ожидания.