Page 2 - Белая гвардия

— Дружно… живите.

Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему — молодому врачу — двадцать восемь лет.
Елене — двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу — тридцать один, а Николке —
семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже
начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже.
Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над
Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в
шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее
и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает,
ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня
глядит все грознее и щетинистей.

Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в
бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:

— Живите.
А им придется мучиться и умирать.

Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу
Александру, сказал:

— Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое
время… Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот…
Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль. Ветви в церковном
дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного
кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес.
Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
— Что сделаешь, что сделаешь, — конфузливо забормотал священник. (Он всегда
конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) — Воля божья.

— Может, кончится все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? — неизвестно у кого
спросил Турбин.

Священник шевельнулся в кресле.
— Тяжкое, тяжкое время, что говорить, — пробормотал он, — но унывать-то не следует…

Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку
книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.

— Уныния допускать нельзя, — конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил
он. — Большой грех — уныние… Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же,
как же, большие испытания, — он говорил все увереннее. — Я последнее время все,
знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше все богословские…
Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:

— «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь».