Page 5 - Белая гвардия

Туча солдат осадила училище, ну, форменная туча. Что поделаешь. Испугался генерал
Богородицкий и сдался, сдался с юнкерами. Па-а-зор…

Здравствуйте, дачницы,Здравствуйте, дачники,Съемки у нас уж давно начались.
Туманятся Николкины глаза.

Столбы зноя над червонными украинскими полями. В пыли идут пылью пудренные
юнкерские роты. Было, было все это и вот не стало. Позор. Чепуха.

Елена раздвинула портьеру, и в черном просвете показалась ее рыжеватая голова.
Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень тревожный. Оно и понятно. Где
же, в самом деле, Тальберг? Волнуется сестра.

Хотела, чтобы это скрыть, подпеть братьям, но вдруг остановилась и подняла палец.

— Погодите. Слышите?
Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и убедились —
пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще раз: бу-у… Николка положил гитару и быстро
встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.
В гостиной — приемной совершенно темно. Николка наткнулся на стул. В окнах
настоящая опера «Ночь под рождество» — снег и огонечки. Дрожат и мерцают. Николка
прильнул к окошку. Из глаз исчез зной и училище, в глазах — напряженнейший слух.
Где? Пожал унтер-офицерскими плечами.

— Черт его знает. Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют. Странно, не
может быть так близко.

Алексей во тьме, а Елена ближе к окошку, и видно, что глаза ее черно-испуганны. Что
же значит, что Тальберга до сих пор нет? Старший чувствует ее волнение и поэтому не
говорит ни слова, хоть сказать ему и очень хочется. В Святошине. Сомнений в этом
никаких быть не может. Стреляют в двенадцати верстах от города, не дальше. Что за
штука?

Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал стекло, будто хочет выдавить его и
вылезть, и нос расплющил.

— Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело…
— Ну да, тебя там не хватало…

Елена говорит в тревоге. Вот несчастье. Муж должен был вернуться самое позднее,
слышите ли, — самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже десять.

В молчании вернулись в столовую. Гитара мрачно молчит. Николка из кухни тащит
самовар, и тот поет зловеще и плюется. На столе чашки с нежными цветами снаружи и
золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок. При матери, Анне Владимировне,
это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошел на каждый день.
Скатерть, несмотря на пушки и на все это томление, тревогу и чепуху, бела и
крахмальна. Это от Елены, которая не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме
Турбиных. Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе
голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность
жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу — коварный враг, который, пожалуй,
может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками.
Цветы. Цветы — приношение верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида
Юрьевича Шервинского, друга продавщицы в конфетной знаменитой «Маркизе», друга
продавщицы в уютном цветочном магазине «Ниццкая флора». Под тенью гортензий
тарелочка с синими узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной
масленке, в сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было
бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства… Эх… эх…

На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку самовара
отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в нем, как у
Момуса.