Page 59 - Доктор Живаго

Руфина Онисимовна была передовой женщиной, врагом предрассудков,
доброжелательницей всего, как она думала и выражалась, «положительного и
жизнеспособного».
У нее на комоде лежал экземпляр Эрфуртской программы с надписью составителя. На
одной из фотографий, прибитых к стене, её муж, «мой добрый Войт», был снят на народном
гуляний в Швейцарии вместе с Плехановым. Оба были в люстриновых пиджаках и панамах.
Руфина Онисимовна с первого взгляда невзлюбила свою больную квартирантку. Она
считала Лару злостной симулянткой. Припадки Лариного бреда казались Руфине
Онисимовне сплошным притворством. Руфина Онисимовна готова была побожиться, что
Лара разыгрывает помешанную Маргариту в темнице.
Руфина Онисимовна выражала Ларе свое презрение повышенным оживлением. Она
хлопала дверьми и громко напевала, вихрем носясь по своей части квартиры, и по целым
дням проветривала у себя комнаты.
Ее квартира была в верхнем этаже большого дома на Арбате.
Окна этого этажа, начиная с зимнего солнцеворота, наполнялись через край голубым
светлым небом, широким, как река в половодье. Ползимы квартира была полна признаками
будущей весны, её предвестиями.
В форточки дул теплый ветер с юга, на вокзалах белугой ревели паровозы, и болеющая
Лара, лежа в постели, предавалась на досуге далеким воспоминаниям.
Очень часто ей вспоминался первый вечер их приезда в Москву с Урала, лет
семь-восемь тому назад, в незабвенном детстве.
Они ехали в пролетке полутемными переулками через всю Москву в номера с вокзала.
Приближающиеся и удаляющиеся фонари отбрасывали тень их горбящегося извозчика на
стены зданий.
Тень росла, росла, достигала неестественных размеров, накрывала мостовую и крыши,
обрывалась. И все начиналось сначала.
В темноте над головой трезвонили московские сорок сороков, по земле со звоном
разъезжали конки, но кричащие витрины и огни тоже оглушали Лару, как будто и они
издавали какой-то свой звук, как колокола и колеса.
На столе в номере её ошеломил неимоверной величины арбуз, хлеб-соль Комаровского
им на новоселье. Арбуз казался Ларе символом властности Комаровского и его богатства.
Когда Виктор Ипполитович ударом ножа раскроил надвое звонко хряснувшее,
темно-зеленое, круглое диво с ледяной, сахаристой сердцевиной, у Лары захватило дух от
страха, но она не посмела отказаться.
Она через силу глотала розовые душистые куски, которые от волнения становились у
нее поперек горла.
И ведь эта робость перед дорогим кушаньем и ночною столицей потом так повторилась
в её робости перед Комаровским — главная разгадка всего происшедшего. Но теперь он был
неузнаваем. Ничего не требовал, не напоминал о себе и даже не показывался. И постоянно,
держась на расстоянии, благороднейшим образом предлагал свою помощь.
Совсем другое дело было посещение Кологривова. Лара очень обрадовалась
Лаврентию Михайловичу. Не потому чтобы он был так высок и статен, а благодаря
выпиравшей из него живости и таланту гость занял собою, своим искрящимся взглядом и
своей умною усмешкою полкомнаты. В ней стало теснее.
Он сидел, потирая руки, перед Лариной кроватью. Когда его вызывали в Петербург в
Совет министров, он разговаривал с сановными старцами так, словно это были шалуны
приготовишки. А тут перед ним лежала недавняя часть его домашнего очага, что-то вроде
его родной дочери, с которою, как со всеми домашними, он перекидывался взглядами и
замечаниями только на ходу и мельком (это составляло отличительную прелесть их сжатого,
выразительного общения, обе стороны это знали). Он не мог относиться к Ларе тяжело и
безразлично, как ко взрослой.