Page 77 - Донские рассказы

За дамбой их окликнули; тускло мигнул и погас луч карманного фонарика, прикрытого
полой шинели; чей-то преисполненный мягкого добродушия басок прогудел:

– Ну, куда прешь, пехота? Куда прешь? Топаете, как овцы, без разбору, а тут минировано.
Держи левее дамбы, на сотейник левее… Как это не обозначено? Очень даже
обозначено, видишь, столбики забиты и люди расставлены. Где граница? А там, возле
лощины, там вас встретят и укажут дорогу, там вас проводят братья-саперы. Саперы, они
все могут: и на тот свет проводят и даже дальше… А это что же у вас, раненый?
Лейтенант? Эх, бедолага! Растрясете вы его по такой дороге. Вам надо бы еще левее
брать, там местность поровнее будет.

Отрывки услышанного разговора настроили Копытовского на мрачный лад.
– Слыхал, Лопахин, какие у этих кошкодавов порядки? – возмущенно заговорил он. – Про
нас говорят – пехота, дескать, а сами чего стоят? Тоже кавалерия! Всю жизнь на топорах
верхом ездят и лопатами погоняют, а туда же, куда и люди, – с насмешками… Минируют
и какими-то столбиками огораживают. Да что это – опытное поле, что ли? Черт тут, в
такой темноте, рассмотрит ихние столбики. Тут на телеграфный столб напорешься и,
пока не стукнешься об него лбом, ничего не разберешь. Вот несчастные куроеды,
лопатошники, кротовое племя! В упор ничего не видно, а они столбики забивают…
Задремал бы этот саперный жеребец с басом, какой дорогу указывал, и за милую душу
могли бы мы забрести на минное поле. Веселое дело! От немца ушли, а на своих минах
начали бы подрываться… Ведь нам только через этот проклятый Дон перебраться, а там
считай себя спасенным, и вот тебе, здравствуйте, чуть не напоролись на свое же родное
минное поле. А такие случаи бывают, сколько хочешь! Кажется, вот уже достиг человек
своей цели, и, пожалуйста, все идет к чертовой бабушке! У нас в колхозе – это еще до
войны дело было – колхозный счетовод три года сватал одну девушку; она телефонисткой
при сельсовете работала. Он ее сватает, а она не идет за него, потому что он ей
совершенно не нравился и никакой к нему любви она не питала. Но он, собачий сын, все-
таки своего добился: согласилась она выходить за него от отчаяния – до того надоел он
ей своим приставанием. Вода, говорят, камень долбит, так и он: долбил три года и своего
достиг. А она, эта девушка, заплакала и подругам так и сказала: «Выхожу за него, милые
подружки, потому, – говорит, – что никакого покою от него не имею, а вовсе не по
горячей любви». Ну, одним словом, пришло дело к концу, записались они в загсе.
Вечером счетовод гостей созвал. Сидит за столом, сияет, как блин, намазанный маслом,
довольный, невозможно гордый собой: как же, три года сватал и на своем все-таки
поставил! И вот он гордился, гордился, а через полчаса тут же, за столом, ноги
протянул. И знаешь, по какой причине? Вареником подавился, гад! От радости или от
жадности, этого я не могу сказать, но только глотнул он его целиком, не жевавши, а
вареник и попади ему в дыхательное горло. Ну, и готов! Его уж, этого неудачного
молодого, и кверх ногами ставили, и по спине кулаками и стульями били, били, надо
прямо сказать, с усердием и чем попадя, и квачем в горло ему лазили, чего только с ним
не делали! Не помогло. Так, за столом сидя, и овдовела, к своему удовольствию, наша
телефонистка. А еще у нас в колхозе был такой случай…

– Закройся со своими случаями! – строго приказал Лопахин.
Копытовский покорно умолк. Минуту спустя он споткнулся о пень и, гремя котелком,
растянулся во весь рост.
– Тобою только сваи на мосту забивать! – злобно зашипел Лопахин.
– Да ведь темнота-то какая, – потирая ушибленное колено, виновато оправдывался
Копытовский.
Молчать – после всего пережитого днем – он был, видимо, не в состоянии и, пройдя
немного, спросил:
– Не знаешь, Лопахин, куда нас старшина ведет?

– К Дону.
– Я не про то: к мосту он ведет или куда?

– Левее.